Вдова Клико. Первая леди шампанского

Розенберг Ребекка

Отец отворачивает лицо.

– Я всегда найду какой-нибудь способ протянуть подольше. – Колеса повозки подпрыгивают на неровной дороге. Некоторое время мы едем молча. Когда отец снова заговорил, в его голосе слышится грусть. – Мы с твоей матерью возлагали большие планы на тебя, нашу старшую. Мы отправили тебя в королевскую монастырскую школу, где твоими соучениками были дети из знатных семей. Но потом король закончил свои дни на гильотине, и я понял, что Франции уже никогда не быть прежней.

Отец

тяжело вздыхает. Сейчас он выглядит так же стоически, как в ту ночь во время революции, когда запер ворота Отеля Понсарден, отгородив наш дом от злобной толпы с факелами. Я выбежала во двор, чтобы помочь ему, но кто-то бросил в нас камень, и это породило настоящий камнепад. Острый камень разбил мне губу, потекла кровь. Папa загораживал меня от камней, пока я не укрылась в доме. У меня тряслись губы. Кровь запачкала мое бархатное платье. Но разве можно сравнить этот пустяк с багровыми синяками отца и кровью, льющейся из его рассеченного лба? Он держал ворота закрытыми все дни, когда революционеры казнили на гильотине королевскую семью и знать, католических священников и монахинь, а также богатых промышленников вроде нас.

Я обязана моему папa жизнью. Хватит мне вести себя как избалованный ребенок, пора поддержать его.

Возле массивного каменного амбара для стрижки овец папa помогает мне спрыгнуть с коляски – подножка высоковата для моих коротких ног. Когда-то в детстве я не любила тут бывать, меня пугали пронзительные запахи мокрой шерсти и вид испуганных овец. Но потом я полюбила глуховатые переливы деревянной флейты, сопровождавшей ритмическое звяканье ножниц и нежное блеянье. Земляной, мускусный запах приобрел для меня новое значение. Эти животные много поколений поддерживали мою семью.

Юный мальчишка заваливает на спину черноголовую овцу, крепко зажимает ее между коленками, а одной рукой придерживает передние копыта. Он надежно фиксирует животное, а женщина прижимает ножницы к телу овцы и срезает шерсть сплошным куском, непрестанно напевая французскую колыбельную. Руно ложится на пол амбара, а в нем остается все, что овца таскала на своих боках – перья, веточки, улитки, камешки, даже голубые яйца малиновки.

Совсем маленький мальчуган во фригийском колпаке уводит стриженую овцу через узкую дверь в теплый хлев.

– Эти мальчишки слишком малы для того, чтобы работать, – говорю я, кое-как подавляя кашель от пыли и тончайшего подшерстка.

– Их отцов забрали на войну. Кому-то теперь надо кормить семью.

Мы переходим в другой амбар, где шерсть проходит обработку. Там стоят на огне бурлящие чаны с отбеливателем. Едкий пар жжет нам глаза. Женщина помешивает деревянной лопатой в видавшем виды медном чане, ее кисти рук покрыты болячками и язвами, веки покраснели и распухли.

– Мы должны выдавать им маски и рукавицы

для защиты от хлорки, – говорю я.

– Это слишком дорого, – отвечает со вздохом отец. – Наши цены и так не выдерживают конкуренцию с британскими.

– Мы сможем конкурировать, если соединим усилия, – перебивает его чей-то голос, раздавшийся позади нас. Я узнаю его – это Филипп Клико, наш сосед и ловкий конкурент по производству сукна. Его фригийский колпак и длинные, как у простолюдинов-санкюлотов, штаны под стать папиному «революционному» прикиду в духе «равенства и братства». Они оба стучат себя в грудь правым кулаком – теперь так принято.

– Николя, у меня имеется предложение, – говорит Филипп. – Надо его обсудить.

За его спиной стоит длинноволосый парень. На его лице я вижу пучки неуверенной растительности, тонкие, редкие усики подчеркивают потрескавшиеся губы. Мундир из тонкой ткани болтается на долговязой фигуре, из рукавов высовываются костяшки пальцев, ногти обгрызены. Глаза странные, многоцветные, словно калейдоскоп – зеленые с синими крапинками и янтарным кольцом.

Теплая волна захлестывает всю меня с головы до ног. Я бегу и бросаюсь парню на шею.

– Головастик, ты вернулся!

Его запах стал более сложным, это уже не тот прежний эфемерный аромат цветущей виноградной лозы, какой я помнила с тех пор, как мы играли в салки в винограднике.

Я замечаю, как он застывает в моих объятьях, и пячусь назад. Неужели он забыл, как мы ловили головастиков и растили их, пока они не превращались в крошечных лягушат? Тогда мы выпускали их на свободу. Тогда-то я и стала называть его в шутку Головастиком. Впрочем, теперь ему это наверняка не по нраву.

Филипп, щурясь, глядит на сына.

– Франсуа только что вернулся из армии.

Головастик не поднимает глаз.

– Франсуа, как я рада тебя видеть! – говорю я.

Мои вопросы к его родителям, пока его не было, всегда оставались без ответа. Маман ругала меня и запрещала спрашивать, но как могла я забыть друга, который читал мне Вольтера и Руссо, помогал забираться на узловатые деревья, тайком сбегал вечерами из дома и считал вместе со мной звезды, пока я не засыпала в кольце его рук?

Папa нарушает затянувшуюся паузу.

– Я слышал, что ты сражался в Италии вместе с генералом Бонапартом.

По башмаку Франсуа неторопливо ползет жук.

– Его хотели отправить в Египет вместе с Наполеоном, – сообщает Филипп. – Но мне удалось устроить его в интендантскую службу. Теперь он эксперт по логистике.

– Логистике? – переспрашиваю я. – Ты стал философом?

Франсуа истерически хохочет и долго не может успокоиться. По его щекам текут слезы.

– Хватит, Франсуа, довольно тебе! – Филипп сдавливает плечо сына.