Вдова Клико. Первая леди шампанского

Розенберг Ребекка

Я краснею, у меня горят щеки.

– Что такого я сказала? Я не понимаю.

– Логистика определяет, какие припасы нужны на войне, и доставляет их туда, где они требуются, – поясняет папa.

– Это перевозка всяких грузов, оружия или провианта с одного поля боя на другое, – добавляет Филипп. – Работа очень ответственная. Очень и очень.

Франсуа что-то бормочет, не поднимая глаз.

– Извини, что ты сказал? – спрашиваю я. Да-а, это уж точно не та встреча друзей, о какой мне мечталось.

–

Филипп говорит неправду – я не герой.

Меня трогает его признание. Еще я знаю, что Франсуа всегда называл отца по имени и никогда не любил хвастаться.

– Николя, у тебя тут найдется место, где мы можем поговорить? – И Филипп идет следом за папa в его контору.

– Давай переберем с тобой шерсть, как в прежние времена? – предлагаю я Франсуа в надежде, что это оживит в его памяти наши совместные занятия.

– Ну, если ты хочешь… – вяло отвечает он и гладит косматый подбородок.

Удивленная, но довольная, я веду его в сортировочную, где лежат кипы только что состриженного руна. Мы беремся за дело и разбираем шерсть, очищая ее от камешков и колючек. В воздухе летают мелкие шерстинки.

Я работаю руками, а мозг колют воспоминания, словно щепки и колючки, при этом боль и удовольствие настолько близки, что их трудно отделить одно от другого. Когда мне было семь лет, у одиннадцатилетнего Франсуа уже выросли постоянные, «взрослые» зубы, белые, как молоко. Его дыхание пахло диким анисом. Через несколько лет у меня уже перехватывало дыхание при виде волосков, появившихся на его верхней губе. Франсуа учил меня играть в шахматы, награждая желудями всякий раз, когда я забывала, что слон ходит по диагонали, а конь буквой L.

Вытащив из шерсти желудь, я показываю его Франсуа. Он моргает и убирает его в карман. Его длинные пальцы снова возвращаются к работе и перебирают шерсть, а мне хочется, чтобы они погрузились вот так же в мои волосы.

Через час работы мы берем очищенное руно и вешаем его на крюки. У меня горит кожа на руках и ногах. Маслянистые шерстинки покрыли нашу одежду. Зрелище забавное, я смеюсь и ловлю улыбку на лице Франсуа, но она моментально исчезает, гаснет, словно цветок ипомеи на закате.

Когда Франсуа уходил в Великую армию, наши семьи собрались в особняке Филиппа Клико в воскресный день на совместный обед. После застолья мы с Франсуа бегали по лабиринту виноградника, растущего между нашими домами. Мне было тринадцать, нет, уже четырнадцать, потому что Франсуа исполнилось восемнадцать, когда он пошел добровольцем.

Я спряталась между лозами, а когда он пробегал мимо, я выскочила и схватила его. Он взял мою руку и прижал к своей груди – его сердце стучало за ребрами так сильно, словно готово было лопнуть.

– Ты будешь ждать меня? – Его пестрые глаза жадно вглядывались мне в лицо. Потом он стремительно наклонился и поцеловал

меня. Его губы были на вкус, как лакрица. Уже стемнело, а мы с ним стояли в лабиринте и познавали друг друга губами и руками.

На следующий день Франсуа отправился на военную службу. В униформе он выглядел намного старше. Синий шерстяной мундир с красными лацканами и медными пуговицами, белый воротник и манжеты с красными кантами, а в довершение еще и обалденная двуугольная шляпа. Конечно, он не мог меня поцеловать, ведь на нас смотрели родители. Но я прижала руку к его груди. Думаю, он понял, что я хотела ему сказать.

Шел месяц за месяцем, а Франсуа не возвращался. Потом из месяцев сложились годы. Филипп кормил меня убедительными историями о подвигах и армейской карьере сына. Его мать, Катрин-Франсуаза, лишь плакала, когда я спрашивала у нее адрес Франсуа. С годами она все больше времени проводила в постели.

Каждую ночь после отъезда Франсуа я глядела на самую яркую звезду, зная, что она светит и для него. Прижимая руку к сердцу, я думала о нем, надеясь, что в ту минуту он тоже думал обо мне.

И вот теперь я снимаю шерстинки с его мундира, и мне до смерти хочется расспросить его о тех выпавших из нашей жизни годах, но к нам уже идут наши отцы.

– Да, Филипп, твое предложение весьма соблазнительное, – говорит папa, поглаживая подбородок.

– Может, суконная фабрика Понсардена не созрела для такой сложной задачи? – хмуро спрашивает Филипп.

– Нет-нет, конечно, мы готовы. – Папa жмет ему руку. – Друг мой, я твой должник.

– Завтра мы обговорим все детали. – Филипп кивает. – Ну, сын, ты готов?

Они идут к двери, и Головастик снова вот-вот исчезнет из моей жизни.

Нет, я не отпущу его!

– Может, сыграем завтра вечером в шахматы? – кричу я вслед ему.

Он оглядывается, и его улыбка больше походит на усмешку.

– Ты ведь знаешь, что я всегда позволяю тебе выигрывать, верно?

– Нет, завтра все будет по-другому, – усмехаюсь я в ответ. Значит, он все помнит.

* * *

На обратном пути папa уклоняется от моих вопросов о сделке, которую предложил Филипп Клико.

– Папa, почему вы не хотите мне рассказать? Что, сделка провальная? Как гнилая репа?

– Нет, скорее как сочный, соблазнительный персик с червяком внутри. – Он нервно смеется. – Но я дам согласие. Тогда я смогу в будущем году прокормить тысячу наших голодных работников. – Тут он снова замолкает.

– Так в чем же тогда сидит червяк? – допытываюсь я. – Ведь вы много раз говорили мне, что мы всегда должны принимать вместе с хорошим и плохое.

Он перекладывает вожжи в одну руку, а другую протягивает ко мне и шутливо нажимает мне на нос пальцем. Но в его глазах я вижу беспокойство и вроде слезы.