Вдова
Шрифт:
— Как зовут вашу внучку? — спросил директор.
— Даша. Даша Родионова. Вернее сказать — Костромина. За Василием Костроминым замужем.
Дубравин улыбнулся бабке Аксинье и повернулся к чернявому человеку.
— Ты, Григорий Григорьевич, покажи товарищу завод, — попросил директор. — Только придется немного обождать, — обратился он к бабке Аксинье. — Мы скоро кончим.
— Не на пожар, — сказала бабка. — Обожду.
Она подошла к длинному столу и села на свободный стул. Наступившая при этом пауза выдала некоторое замешательство всех присутствующих, кроме самой Аксиньи Петровны. Скоро, однако,
Даша не сразу хватилась бабки Аксиньи. Подумала: вышла бабушка в магазин или прогуляться. Но время подходило к обеду, а ее все не было. Скоро уж Даше на работу собираться. Да куда ж она пропала? Не заблудилась ли? Но язык у бабки Аксиньи не на ржавых петлях подвешен.
Не дождавшись бабки, Даша поела, со стола прибрала. Митя выспался, Даша и его покормила. И тут наконец явилась гулена.
— Уморилась, — сказала она, сняв с головы Дашин нарядный платок. — На совешшании сидела да весь завод обходила.
Даша чуть сына не уронила, опешив от бабкиных слов.
— На каком... совещании?
— У директора, — невозмутимо проговорила бабка Аксинья. — Анжинера ждала, чтоб завод показал. Ну и завод хорош, я тебе скажу! Была бы я помоложе, непременно бы стала на заводе работать.
— Нет, ты расскажи, как ты к директору попала.
Бабка приподняла крышку кастрюли, одобрительно сказала:
— С горохом... И разварила как следует.
Взяла тарелку, налила себе супу, хлеба отрезала. И лишь после этого, натешившись вволю Дашиным нетерпением, вспомнила ее вопрос.
— К директору-то? А так и попала...
И принялась рассказывать по порядку.
5
В ночную смену цех становится безлюдным и тихим. Траншейный мастер дремлет в конторе, редко выходит в производственный пролет. Аппаратчицы, вялые от бессонной ночи, медленнее двигаются между полимеризаторами. Высокие термометры торчат над крышками аппаратов.
Даша наклонилась над аппаратом, записала в график показатели приборов и вдруг унеслась мыслями домой, в свою тесную комнатку . Как там Митя? Спит, небось, ручонки на подушку закинул, он любит так — ручонки закинет, голова чуть набок повернута, реснички чернеют... Бабка Аксинья похрапывает за занавеской. Василий один разметался на просторной кровати... От сонного покоя, который представляется Даше, еще тяжелее становится голова. Даша направляется к следующему аппарату. Ай, батюшки! Процесс-то вовсе почти не идет. Дивинил, что ли, опять некачественный дали? Подогреть надо. Она спешит к вентилю подогрева, пускает в рубашку аппарата горячую воду. С опаской смотрит в глубь пролета — не видать ли мастера. Нет... Даша записывает в журнал показания приборов, слегка скорректировав их с требованиями инструкции. Другие тоже не всегда пишут правду... К тому же Даша не очень верит, что от нескольких градусов, на которые отклонилась от инструкции температура, или от пустякового нарушения давления так уж сильно зависит количество полученного каучука. Процесс его рождения в накрепко завинченных аппаратах представляется таинственным и смутным, и, кажется, не угадать заранее, что в очередной раз увидишь на гребенке.
Настя, улыбаясь, выходит из-за колонны. Вот веселая баба —
— Мой-то дурак всю получку сжег! — говорит Настя с оживленным блеском в глазах, точно сообщает о веселом событии.
— Да как же? —удивляется Даша. — Нарочно, что ли? Спьяну?
— Трезвый! На работе. Положил деньги на станину, а каучук на рифайнере загорелся. Пока вспомнил про деньги, огонь все бумажки съел. Два гривенника в карман сунул — только и остались целы. Буду его полмесяца соломой кормить — чего я еще куплю на два гривенника?
— Пропадет с соломы.
— Другого найду!
Михаил Кочергин работает в отделении обработки каучука. Работа тяжелая. Здоровенный ком каучука, килограммов сто, а то и больше громоздится на столе. Кочергин с напарником режут его на куски проволокой с деревянными ручками. Куски кидают на рифайнеры — огромные машины с вальцами. Каучук тонким слоем, словно прозрачная желтая ткань, наматывается на быстро крутящиеся вальцы. Таким, смотанным в крутые катушки, он пойдет на резиновый завод.
На рифайнерах нередко случаются пожары. Длинный шланг, присоединенный к водопроводу, всегда лежит наготове, свернутый кольцами, наподобие спящей змеи. Угораздило же Михаила положить деньги на станину... Должно быть, досталось ему от Насти. Она здесь смеется, а дома мужу потачки не дает.
Настя убежала в свое отделение: от дела надолго не оторвешься. Даша возится с капризным аппаратом. Температура начала расти. Можно снять подогрев. Она накрепко закручивает вентиль, берется за другой, пускает в рубашку аппарата холодную воду.
В конце пролета, в неярком свете высоко подвешенных электрических лампочек, показывается Мусатов. Он идет устало, слегка сутулясь, останавливается возле аппаратов, смотрит на приборы и на графики. Даша подходит к начальнику цеха.
— Как дела? — спрашивает Мусатов.
Один шаг разделяет их, и Даша видит изможденное от забот и недосыпания лицо Мусатова с темными полукружьями под глазами, с резко обозначившимися бороздками у рта. Да что ж с человеком сделалось? Не на радость, знать, женился на Маруське.
— Хорошо все, нормально, — говорит Даша.
Ей хочется в порыве человеческого участия сказать Мусатову какие-то другие, добрые слова, но она не знает, что сказать, и не решается. Один шаг разделяет их, один шаг и еще что-то, невидимое, но непреодолимое, что часто становится между людьми и мешает им понять друг друга.
— На что ж вы ночью-то приходите, Борис Андреевич? — припрятав сочувствие к Мусатову за фамильярно-ворчливым тоном, спрашивает Даша.
Он недоуменно взглядывает на Дашу своими большими, покрасневшими от бессонницы глазами и, видно, угадывает ее невысказанное участие.
— Плохо мы работаем, Дарья Тимофеевна. Совсем плохо.
Мусатов берет в руки тот график, в котором Даша слегка слукавила. Он разглядывает бумагу пристально и долго, и Даше кажется, что он видит за этими не то чтобы совсем фальшивыми, но и не правдивыми цифрами — другие, настоящие, которые могли бы рассказать об ошибках и недоглядах. Сейчас укорит за плохую работу... Но Мусатов молча положил график на крышку аппарата. Не понял? Или не захотел говорить? Не захотел, должно быть. Подумал: что толку, сколько раз на собраниях твердили об одном и том же.