Вдова
Шрифт:
Каждый день Даша встречала радостно и провожала благодарно, счастливая спокойным, устойчивым счастьем. Бабка Аксинья обычно вставала раньше Даши, а сегодня заспалась. Нюрка тихонько посапывала в своей кроватке. Василий еще не вернулся с ночной смены.
В плите с вечера были уложены лучинки и дрова, просохли за ночь. Едва поднесла Даша спичку — весело вспыхнул огонь. Дверца плиты чуть звякнула. Бабка Аксинья села на постели, заправляя под платок растрепавшиеся волосы.
— Выпей молока с хлебом да ступай, — сказала Даше, —
— Поспала бы еще.
— В земле высплюсь, — вздохнув, сказала бабка Аксинья. — Чую: скоро помирать.
— Да ну тебя, бабушка Аксинья, — с досадой проговорила Даша.
— Не серчай, Дашенька. Смерть не спросит, придет да скосит... Ступай пораньше, без спешки. Спешка хуже работы силы выматывает.
Утро выдалось хорошее, безветренное, с легким бодрящим морозцем. Ночная тьма еще не рассеялась, и звезды на небе не погасли. Снег слегка поскрипывал под подошвами подшитых валенок.
До начала смены оставался почти час, и Даша решила идти на завод не ближним путем среди бараков, а сделать крюк через соцгород.
На просторном пустыре, где прежде стояли разделенные огородами почернелые хибары, поднялся огромный четырехэтажный дом. Дом назывался стахановским и был совсем уже готов: и стекла в окнах промыты от известки, и мусор с площадки вывезен. Над окнами узоры выложены из красного и белого кирпича. Полукруглые балконы заделаны железными прутьями. Широкие двери покрашены светло-коричневой краской, никелированные ручки блестят. Такому дому и в Москве не совестно на людной улице стоять.
Даша завистливо разглядывала дом. Хотелось ей, господи, до чего ж хотелось получить квартиру. Нарочно на завод пораньше вышла, чтоб поглядеть, закончена ли стройка. Надежда у Даши на новую квартиру была: дом назывался стахановским, и они с Василием были стахановцами — приходились дому, стало быть, однофамильцами.
Народу на улице становилось все больше, время близилось к последнему гудку, и Даша, вздохнув, собралась двинуться на завод, как вдруг дверь ближнего подъезда отворилась и из нового дома вышел директор завода. Даша с недоумением глядела на высокую его фигуру в просторном сером пальто и пыжиковой шапке. Что делал он в этом незаселенном доме в ранний час?
Директор тоже заметил Дашу, и она поздоровалась. Дубравин улыбнулся, прищурился с хитринкой, поманил Дашу рукой.
— Поди-ка сюда, Даша...
У Даши сердце беспокойно прыгнуло. Что, если попросить сейчас квартиру? Василий не велел просить, да случай такой удачный... С поклона голова не отвалится.
— Идем, — сказал Дубравин, — идем, поглядим наш дом.
«Кабы — наш», — недоверчиво подумала Даша. Она решила повременить пока с просьбой и пошла следом за директором.
Он вернулся в тот подъезд, из которого вышел, и стал подниматься по просторной каменной лестнице. Даша шла за ним. В правой руке директор держал мел. На что мел-то?
Но едва оказались на первой площадке, как Даша сообразила — зачем. На каждой двери была четко написана фамилия. «Угрюмовы», — прочла Даша на одной двери. Угрюмовым дали. Так, может, и нам... Директор поднимался выше, и Даша поднималась за ним. И с каждой ступенькой веселее и тревожнее билось у нее сердце. На что б высоко лезть, если поглядеть только? Поглядеть и здесь можно...
Вот
— Ордера завтра будем торжественно вручать, на собрании.
— Верю и не верю, — растерянно проговорила Даша. — Иван Иванович, зачем вы сами-то надписывать взялись?
— Помечтать захотелось, Дашенька, как тут люди будут жить. Взял список и пришел... Как думаешь, хорошо будут жить новоселы?
— Да в этаком-то дворце совестно жить без радости, — горячо проговорила Даша.
— И я так думаю, — согласился директор.
Стахановский дом заселяли весело. На пустыре поставили скамейки, и духовой оркестр неутомимо играл польки и марши. Дирижер в теплой куртке и в валенках бойко махал палочкой, помогал этой маленькой палочке и головой и всем телом, приседал и распрямлялся, то вытягивался на цыпочки, то с лихостью дергал руками.
Под музыку подъезжали к дому грузовые машины, под музыку стахановцы втаскивали по лестницам перины и лоскутные одеяла, тазы и кастрюли, узлы и сундучки. Каждая квартира была обставлена мебелью, которую завод дарил своим передовикам. Две кровати с никелированными спинками и гардероб в спальне, столы и стулья и даже большое зеркало на ножках. Ольга потом на новоселье сказала Даше, что зеркало это называется трюмо — было такое у инженера, когда она жила в домработницах.
К вечеру из всех окон стахановского дома вкусно пахло пирогами. Первые звуки баянов робко пробились в сумерках с третьего этажа. Где-то грянула песня. А когда темнота окутала город и в небе, точно шляпки новых гвоздей, засверкали звезды, четырехэтажный дом уже весь гремел музыкой и песнями, топотом и выкриками, частушками и звоном балалаек, беспечным хмельным весельем.
Марфа принесла Костроминым столетник в глиняном горшке, расцеловала Дашу и Василия. Подмигнула Даше:
— Сладкий у тебя мужик.
— Парнишка-то у тебя с кем? — спросила Даша.
— Старики нянчатся.
Марфа давно ушла из барака — подыскала комнатку на окраине города у одиноких стариков. Перед тем, как поселиться, предупредила их: «Я баба одинокая, а горячая. Когда мужичка приведу погостить — не посетуйте». «Без скандалов чтоб», — попросил старик. «У меня не поскандалят», — заверила Марфа.
Мужичков Марфа приводила тихих, старики только по шепоту за стенкой догадывались, что Марфа ночует вдвоем. А когда родила Кузьму, одинокие хозяева взялись нянчиться с ним, как с родным внуком, даже отговорили Марфу отдавать сына в ясли. Если у Марфы спрашивали, кто приходится Кузе отцом, она отшучивалась: «Откуда я знаю? В темноте варганила. В темноте все мужики одинаковы».
Пришла Ольга, отложив ради праздника свой дипломный проект. Была она по-прежнему тоненькая, волосы носила короткие, по-мальчишечьи, а глаза казались усталыми и грустными. Подняла на руки Нюру, прижала к груди: