Вдова
Шрифт:
Над головой у Даши вдруг нежными переливами залился соловей. Даша замерла, принялась глазами искать голосистую птичку. И отыскала на ветке махонького серого артиста. Серьезно глядя крупными черными бусинками, соловей старательно сыпал трели, которые бабка Аксинья звала хрустальным горошком. Торопливо, взбудораженно и звонко щелкал соловей, то ли уговаривал Дашу не покидать родной край, то ли прощальную песню для нее пел.
Растревоженная соловьиными трелями, Даша опустила на землю сундучок. Что ж я делаю-то! Куда
Напала на Дашу робость. Непонятная сила, точно пуповина с телом матери, связала ее с Леоновкой и не пускала вперед. Но и назад не шла Даша.
То матери боялась. Теперь сама себя пугаю. Сколь же можно? Василий на учительнице женится, а мне на них глядеть? Егор с Клавдией в доме хозяева, а я у них — работница? В колхоз не вступила, а теперь кланяться пойду, чтоб приняли? Не пойду! Не ворочусь! И журавль тепла ищет. Не забоялась же Маруська...
Даша подхватила сундучок и скоро пошла вперед.
2
В Серебровск Даша приехала поздно вечером. Спустилась со ступенек вагона на деревянный, еле освещенный перрон, растерянно огляделась. В небольшом грязном вокзале подошла к щуплому, с короткой черной бородой мужику, сидевшему на мешке, спросила, не знает ли, как идти на стройку. Мужик вскинул на Дашу колючие глаза с красноватыми веками, отрывисто сказал:
— На стройку-то? Знаю, будь она неладна. Как не знать?
— Чего ругаешься? — удивилась Даша.
— А то и ругаюсь, что добрые люди бегут от этой самой стройки, как от дьявола, а девки-дуры, вроде тебя, лезут в пекло.
— Али худо там? — встревоженно спросила Даша.
— Погоди, узнаешь, — угрожающе проговорил мужик.
Кто-то осторожно тронул Дашу за локоть.
Даша обернулась и увидела невысокую синеглазую девушку в лаптях, в домотканой старой кофте и в длинной юбке из мешковины.
— На стройку? — спросила девушка.
— На стройку.
— Идем, провожу. Фрося!
— Я тута, — пропищала девчонка лет восьми.
— Меня Аленой зовут, — сказала девушка. — А это— сестренка. В деревне не на кого кинуть, в детдом не хочет. Забрала с собой на стройку...
Алена, ухватив сестренку за руку, двинулась к выходу. Даша следом за ней пробиралась в вокзальной тесноте. Из-под платка по спине Алены спускалась светлая толстая коса.
Дорога едва виднелась во тьме. Слева по косогору светились частые огоньки, а там, куда вела Алена, огоньки били редкие и что-то смутно белело в темном небе — то ли церковь, то ли, может, эта самая стройка.
— Я второй месяц на стройке, — сказала Алена, — а не привыкну никак, все по дому тоска грызет. Хожу на вокзал — думаю, земляков не встречу ли. И раз встретила. Не из нашей деревни, а из соседней. Магнитогорск строить подались. Поговорили, пока поезд стоял.
—
— Тяжко, а весело, — неторопливо, точно бы боясь сказать не так, как есть, и обдумывая каждое слово, ответила Алена. — Народу много. Десять Серповок вместе собрать — и то меньше будет людей, чем на стройке. Наша деревня Серповкой прозывается. На изгибе реки стоит, вроде серпа изогнулась, и вышла Серповка.
В темноте лунным пятном маячила перед Дашей серая кофточка, светлела толстая коса.
— Ты, поди, как косу распустишь, вся волосами укроешься, — сказала Дарья.
— Как есть вся, — подтвердила Алена.
— А в лаптях почто? Не дают на стройке ботинок?
— Дают. И не то что дают, а сам берешь. Горой свалены. Кому надо — и берут.
— Это как же? — удивилась Даша. — Это всякий по десять пар и схватит.
— Да на что ж десять? Боле одной ведь не наденешь. А я вот и одной не взяла. Они хуже лаптей, ботинки-то. Тяжелые. И рвутся скоро. Подошва деревянная, а верх — из брезента. В лаптях ловчее...
— А я лапти живо истоптала, — своим тоненьким голоском сказала Фрося. — Мне Алена на базаре сандалики купила.
— Тятька-то с мамкой померли у вас, что ли? — спросила Даша.
— Давно померли. В один год тиф обоих скосил. Фросе три годика было от роду. Так я сызмальства у попа батрачила.
Луна выглянула из-за облаков, посветлело. Белый остов церкви четко вырисовывался в темном небе.
— Служат в церкви? — спросила Даша.
— Нет. Пекарню устроили. Идешь утром мимо — хлебом пахнет, аж слюна копится.
Церковь стояла на взгорочке, темная луковица купола как бы растворялась в небе. Креста на церкви не было. Несколько белых крестов виднелось низко у земли, и Даша догадалась, что это кладбище.
Справа темнели домишки, а в отдалении светились окнами бараки. Оттуда доносились переливы гармони и песня.
— Вот она и стройка, — сказала Алена.
Даша слушала песню. Старая была песня, знакомая и Даше вдруг показалось, что длинная дорога между полями, по которой она шла до станции, поезд, Серебровск, бородатый злой мужик, Алена — все это сон, ничего этого не было, по-прежнему она в Леоновке, вон и церковь без креста, и кладбище, и песня, и гармошка.
Никто травушки не скосит,
Никто ее не сожнет,
Никто девицу, меня, не любит,
Никто замуж не берет...
— Пойдем пока с нами, пустые топчаны есть, заночуешь, — сказала Алена.
— Ты Маруську Игнатову не знаешь?
— Кто ее не знает! Приметная...
Вроде голос у Алены похолодал.
Ой, да никто девицу, меня, не любит,
Никто замуж не берет...
— Где поют — там и она. Парни к ней льнут, словно медом смазана. Ну, до свиданья... Маруську без меня найдешь.
<