Вдовец

Сименон Жорж

Он не смел задать вопрос. Тем не менее, Жанте сказал:

— Она не вернулась.

— Как вы думаете, это несчастный случай?

Он не признался, что звонил во все парижские больницы.

— Должно быть, ничего серьезного, правда? Ведь если бы случилось что-нибудь серьезное, к вам бы пришли и сообщили?

Чувствуя, что неудобно уйти сразу, мальчик посидел еще несколько минут, ничего не делая, ничего не говоря, словно у постели больного, и когда он ушел, с облегчением сбегая по лестнице, Жанте, не раздеваясь, вытянулся на диване и, в конце концов, заснул.

Проснувшись, он заметил по звукам, доносившимся снизу, с тротуара, что наступило время завтрака, и поел — выпил молоко, съел бутерброд и ломтик холодной телятины, которую нашел в шкафчике для провизии, висевшем за окном.

Ему не хотелось выходить на улицу, толкаться среди прохожих в поисках Жанны. Он побрился, оделся, попытался сесть за работу, но это ему не удалось. Нечего было и начинать. Он чувствовал себя сносно только в своем кресле, вытянув ноги, полузакрыв глаза.

Телефон по-прежнему молчал, и он был так же далек от мира, как будто в результате эпидемии или массового бегства остался единственным жителем Парижа.

Сколько часов прошло так? Тогда, в среду, сразу после шести часов вечера, возвратясь с улицы Франциска Первого, из предместья Сент-Оноре и из типографии Биржи, он нашел квартиру пустой. В ту пору он был еще оптимистом — ведь снова и снова обходя свой квартал, он каждый раз воображал, будто Жанна за это время успела прийти домой.

Ночь со среды на четверг… Потом длинный день, когда он ничего не делал, оставался в неизвестности… Даже ни о чем не думал, ибо, в сущности, он действительно не думал, и, как ни странно, если какие-то картины и всплывали в его памяти, это были картины его детства в Рубе, на берегу канала, где теперь его мать властвовала за стойкой кабачка… Он хорошо знал этот кабачок, который уже существовал тогда, когда, лет трех или четырех, он начал играть в шарики на тротуаре… Он отчетливо помнил запах можжевеловой водки, смешанный с другим запахом — запахом смолы, которой пропитывали лодки… Моряки, выходившие из кабачка и спотыкавшиеся об эти шарики, пахли смолой и можжевеловой водкой…

Вот и опять шесть часов вечера, и внизу, за столиками кафе, полно посетителей, потеющих и пьющих пиво.

Он снова сварил себе кофе. Слова «кофе» и «вдовец» соединились теперь в его сознании, подобно тому, как смола и водка — в его памяти. Неужели ему придется ежедневно проделывать все это, вновь привыкать к кухне, искать, где лежит сахар, где лежат спички?

В ящике для провизии оставалось три яйца, и когда наступил вечер, он набрался храбрости и сделал себе яичницу.

Инспектор Горд, который, должно быть, уже вышел на дежурство, по-прежнему не звонил. Перед гостиницей на улице Сент-Аполлин прогуливалась в этот вечер девица в белом костюме. Эту он еще никогда не видел, и ее рост, темные волосы, весь ее силуэт немного напоминали Жанну.

В конце вечера, когда толпа уже вышла из кино и нырнула в метро, он решился позвонить в полицию.

— Инспектор делает обход. Пока никаких сигналов не поступало.

Неужели Горд, желая доказать свою правоту, начал искать Жанну, но не среди мертвых, а среди живых?

Он лег на диван

и все-таки заснул, не раздеваясь. Таким образом, он намеренно не углублялся в сон — это показалось бы ему бегством. Впрочем, он продолжал и во сне слышать шум автобусов, видеть, как вспыхивают и гаснут вывески, различать голоса прохожих, свистки паровозов на Восточном вокзале, что означало перемену ветра.

Была пятница, Уже прошло тридцать шесть часов с того момента, как исчезла Жанна. Ему пришлось пересчитать дни, чтобы установить это. Около восьми часов опять пришел Пьер, сел на стул. Он выглядел более сосредоточенным, чем накануне.

— Вы ничего не делаете, чтобы найти ее?

— Ничего нельзя сделать.

— А полиция?

— Полицию я известил вчера… Нет, позавчера…

Он путал дни. При ребенке он ходил по комнате взад и вперед, делая вид, что чем-то занят, испытывая неприятное ощущение, что во взгляде мальчика таится упрек. Он даже сказал, словно кто-то обвинял его:

— Я сделал все, чтобы она была счастлива…

Почему Пьер молчит?

— Ты не веришь, что она была счастлива?

— Верю…

Но это «верю» прозвучало не так твердо, как ему бы этого хотелось.

— Она когда-нибудь плакала при тебе?

Он вдруг вспомнил, что Жанна вела с мальчиком более долгие беседы, чем с ним самим. Частенько, работая в своей мастерской, он слышал через полуоткрытую дверь, как они вполголоса болтали, и теперь думал, о чем это они могли разговаривать.

— Она когда-нибудь плакала при тебе? — повторил он, как будто что-то заподозрив.

— Редко.

— Но все-таки иногда плакала?

— Иногда…

— Из-за чего?

— Когда у нее что-нибудь не ладилось…

— Что?

— Не знаю… Ее работа… Неважно что… Ей хотелось, чтобы все было сделано отлично…

— А что она говорила тебе обо мне?

— Что вы добрый.

Голос мальчика звучал холодно, и Жанте с досадой думал, что тот смотрит на него, как судья.

— Она не считала, что мы живем скучно?

— Она считала, что вы добрый.

— А ты?

— Думаю, что да.

— А не было у нее в наших краях каких-нибудь знакомых, которых я никогда не видел?

Он рассердился на себя: это было нечто вроде измены, он как бы невольно солидаризировался с Гордом. И поспешил сам ответить на свой вопрос:

— Нет… Если бы она познакомилась с кем-нибудь, она бы мне сказала… Она говорила мне все…

Ему хотелось, чтобы Пьер подтвердил это, но тот прервал разговор.

— Мне надо идти за покупками.

Ведь это он ходил за покупками для старой портнихи, и в период школьных занятий еще до начала уроков бегал из одной лавки в другую со списком и с сеткой в руках.

Через какое-то время Жанте вдруг заметил, что стенные часы остановились, надо было завести их. Он высунулся в окно, чтобы взглянуть на огромные часы над витриной магазина часовщика, как вдруг раздался звонок, и так как голова его была в эту минуту за окном, он не сразу понял, что это, наконец-то, звонит телефон.

Было семнадцать минут двенадцатого. Ожидание длилось сорок один час.