«Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
Шрифт:
2. От Старицы до Новгорода
«Того же лета майя в 2, на принесение мощей святых праведных мучеников страстотърпцев боголюбивых князей русских Бориса и Глеба, князь Ондрей Ивановичь пошол из своей отчины из Старици, истерпевшись от своих великих обид» [674] , — писал автор «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», явно уподобляя своего героя древнерусским князьям-мученикам. Комментируя этот пассаж, А. Л. Юрганов предположил, что старицкий князь, возможно, не случайно бежал из своего города на праздник святых Бориса и Глеба: по мнению ученого, отъездом из Старицы в этот день «Андрей мог намекать, что он не хочет повторить злополучную судьбу князей-мучеников» [675] . В изданной позднее книге исследователь еще увереннее и подробнее расшифровал символический смысл произошедшего 2 мая события: «Поднимая мятеж в этот день, — пишет Юрганов, — князь как бы обращался ко всем православным христианам со своеобразным манифестом о своей невиновности и объявлением, что противоположная сторона подобна Святополку Окаянному» [676] . Однако, на мой взгляд, здесь смешиваются явления разного порядка: с одной
674
ПСРЛ. Т. 28. Прил. С. 356.
675
Юрганов А. Л. Старицкий мятеж. С. 105.
676
Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 10.
Очевидно, мы уже никогда не узнаем, что на самом деле думал старицкий князь, покидая 2 мая 1537 г. свой удел. Можно предположить, что в момент, когда князю Андрею донесли о приближении московских воевод, посланных для его задержания, ему было не до выбора дня, наиболее «подходящего» с точки зрения религиозной символики для побега. Зато впоследствии некоторые летописцы, рассказывая об этом событии, усмотрели в совпадении дня выезда князя из Старицы с церковным праздником некое предзнаменование. Помимо автора «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», об этом счел нужным упомянуть Постниковский летописец: «Того же лета майа 2 отступил с вотчины из Старицы князь Ондрей Иванович, великого князя Васильев брат, на память святых мученик Бориса» [677] . Между тем Воскресенская и другие официальные летописи, называя точную дату выхода князя Андрея из Старицы (2 мая), не напоминают о церковном празднике, приходившемся на этот день [678] . Память о князе Андрее продолжали хранить близкие к нему люди, о чем свидетельствует и часто цитируемая на этих страницах Повесть, и построенный в 1561 г. в Старице его сыном князем Владимиром Борисоглебский собор [679] .
677
ПСРЛ. Т. 34. С. 25.
678
ПСРЛ. Т. 8. С. 293; Т. 29. С. 29; Т. 13, ч. 1. СПб., 1904. С. 118; Там же. Ч. 2. СПб., 1906. С. 430.
679
См. подробнее: Юрганов А. Л. Отражение политической борьбы в памятнике архитектуры (Борисоглебский собор в Старице) // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы идеологии и культуры. Межвузовский сборник под ред. проф. И. Я. Фроянова. Л., 1987. С. 176–185. Можно согласиться с гипотезой исследователя о том, что выбор святых покровителей храма указывает на мученическую кончину князя Андрея, память о котором почтил его сын, повелевший построить собор. Сомнение, однако, вызывает утверждение Юрганова о том, что храм в Старице был освящен именно 2 мая 1561 г. (Там же. С. 181). В приводимой ученым храмоздательной надписи (ее текст дошел до нас с пропусками) точная дата освящения Борисоглебской церкви не указана; зато там говорится о том, что заложен храм был в июле 1558 г. (цит. по: Там же. С. 177). Поэтому можно предположить, что и освящен он был 24 июля (1561 г.): в этот день также праздновалась память святых Бориса и Глеба.
По сообщению Воскресенской летописи, которое в данном случае согласуется с Повестью, из Старицы удельный князь двинулся в сторону Торжка. Пройдя за первый день пути около 60 верст, он остановился на ночлег в селе Василия Бернова в Новоторжском уезде [680] . С этого стана бежал в Москву возглавлявший ночную стражу старицкий дворянин кн. Василий Федоров сын Голубого-Ростовского — тот самый, который ранее через слугу Еремку тайно предупредил великокняжеское правительство о предстоящем уходе удельного князя из своей вотчины. По словам Воскресенской летописи, в Москве перебежчик сообщил, что «князь Андрей еще того не приговорил, на которое ему место бежати» [681] .
680
ПСРЛ. Т. 8. С. 293; Т. 28. Прил. С. 356.
681
ПСРЛ. Т. 8. С. 294.
Это свидетельство подтверждает, что никакого предварительного плана действий у старицкого князя не было. Его шаги, по крайней мере в первые дни, были продиктованы отчаянием и страхом. Это было, как выразился немецкий историк X. Рюс, «своего рода бегство вперед» [682] . Вынужденность выступления князя Андрея подметил один из летописцев, составитель Продолжения Хронографа редакции 1512 г., записав под 7045 г.: «Того ж лета, майя князь Андрей Ивановичь Старицкой поехал к Новугороду Великому не своею волею…» [683] (выделено мной. — М. К.).
682
R"uss H. Machtkampf. S. 501.
683
Шмидт С. О. Продолжение Хронографа редакции 1512 г. С. 288.
Решение идти к Новгороду было принято Андреем Старицким уже во время похода, когда он находился около Торжка. Лишь с этого момента его действия становятся похожи на осмысленную и целенаправленную акцию. Вот как в Воскресенской летописи говорится об этих шагах мятежного князя: «Князь Андрей ис Торжку за рубеж не поехал, а пошел к Новугороду к Великому, захотел Новъгород засести, да и грамоты писал к великого князя к детем боярским помещиком, да и по погостом посылал, а писал в грамотах: „Князь велики мал, а держат государьство боаре, и вам у кого служити? И вы едте ко мне служити, а яз вас рад жаловати“; и иные дети боярские к нему и приехали служити» [684] .
684
ПСРЛ.
Рассказ официального летописца хорошо передает тревоги правительства в мае 1537 г. Поначалу, видимо, существовало опасение, что старицкий князь направится за рубеж, в Литву [685] . Когда же выяснилось, что он зовет новгородских помещиков к себе на службу (несколько подобных грамот «с княжими печатми» были доставлены в Москву [686] ) и собирается «Новгород засести», власти отнеслись к возникшей угрозе со всей серьезностью. На Волок к находившимся там боярам кн. Никите Васильевичу и кн. Ивану Федоровичу Овчине Оболенским были посланы срочные распоряжения. Князю Никите от имени государя велели «спешити к Новугороду наперед князя Андреа, да велели город крепити и наместником всех людей к целованию привести». Судя по летописи, данная воеводе инструкция предусматривала возможность серьезных боевых действий: «…и приедет князь Андрей к Новугороду, и князю Никите [Оболенскому. — М. К.], укрепяся с людми да с наместники, да против князя Ондрея стояти, сколко Бог поможет, и посаду ему не дати жечь; а нечто будет князь Андрей людми силен добре, и князю Миките быти в городе и дела великого князя беречь с владыкою и с наместники заодин» [687] .
685
В литературе нередко встречается утверждение, будто Андрей Старицкий делал выбор между бегством за рубеж и походом на Новгород (Смирнов И. И. Очерки политической истории. С. 63, 70; R"uss H. Machtkampf. S. 501; Юрганов А. Л. Старицкий мятеж. С. 107). Однако это предположение не имеет серьезной опоры в источниках. Характерно, что Повесть, вышедшая из кругов, близких к старицкому князю, ничего не говорит о его намерении «отъехать» в Литву. Приведенное же выше свидетельство Воскресенской летописи отражает лишь ожидания московских властей, к тому же не оправдавшиеся.
686
ПСРЛ. Т. 8. С. 294. В наказе Савину Михайлову сыну Емельянову, отправленному 23 декабря 1537 г. с посольством к Сигизмунду I, так говорилось о подавленном за полгода до этого выступлении удельного князя: князь Андрей, «изменив крестное целование государю нашему, из своей отчины пошел и со княгинею и со всеми людми к вотчине государя нашего к Великому Новугороду, да в Новгород и во всю Ноугородцкую землю от собя посылал с грамотами, чтоб ноугородцы ему служили и взяли его к собе в Новгород; и дети боярские те его грамоты привезли ко государю нашему, а в Новгород его не похотели…» (Сб. РИО. Т. 59. С. 137).
687
ПСРЛ. Т. 8. С. 294.
В Летописце начала царства наказ кн. Н. В. Оболенскому изложен несколько иначе: здесь основной упор сделан на обеспечении лояльности новгородских властей. Великий князь, по словам летописца, послал князя Никиту Васильевича «в Новогород в Великий ко владыце и к наместником, а велел людей укрепити и дела своего беречи: будет князь [Андрей Старицкий. — М. К.] похочет Новгород засести, и владыка бы и наместники Новгородцкие они бы того не учинили, что князю Новгород здати» [688] . В последних словах сквозит некоторое недоверие великокняжеского правительства по отношению к местной новгородской администрации.
688
ПСРЛ. Т. 29. С. 29.
Другому воеводе, стоявшему на Волоке, кн. И. Ф. Овчине Оболенскому, был послан письменный приказ: «з людми збиратися» и идти вдогонку за старицким князем. Рать князя Ивана Овчины была усилена за счет новгородских помещиков, которые незадолго до описываемых событий были вызваны на службу в Москву, а теперь их вернули с дороги и велели присоединиться к войску кн. И. Ф. Оболенского [689] .
Теперь посмотрим, как восприняли весть о приближении мятежного старицкого князя в самом Великом Новгороде. В Новгородской II летописи (представляющей собой ряд выписок из более ранних местных летописей) под 1537 г. говорится: «Того же лета майя в 6 день бысть сметение в Великом Новегороде от князя Оньдреа Ивановичя, брата великого князя. Бегали новгородци в осаду, да город обложили того же дни Торговую сторону, а срубили город в три дни» [690] .
689
ПСРЛ. Т. 8. С. 294.
690
ПСРЛ. Т. 30. С. 204.
В словах новгородского летописца нет и тени симпатии к мятежному удельному князю: здесь он изображен как враг, приближение которого вызвало смятение в городе, оказавшемся вдруг — в мирное время! — на осадном положении. Другая Новгородская летопись, по списку П.П. Дубровского, так передает настроение жителей: «А в Великом Новегороде тогда бысть печаль велика»; архиепископ Макарий с игуменами, священниками и дьяконами ежедневно совершал молебны «о устроении земском, и о тишине, и о государеве здравии великого князя Ивана Васильевича всеа Руси», и об избавлении «от межусобныя брани» [691] .
691
ПСРЛ. М., 2004. Т. 43. С. 240.
События 1537 г. породили у современников и потомков целый ряд исторических ассоциаций. Но если сторонники старицкого князя впоследствии пытались представить его мучеником, подобным святым князьям-страстотерпцам Борису и Глебу, то у новгородцев поход князя Андрея на их город воскресил в памяти призрак Шемякиной смуты: вскоре после подавления старицкого мятежа В. М. Тучков составил по заданию архиепископа Макария новую редакцию жития Михаила Клопского, лейтмотивом которой стала тема осуждения «междоусобной брани», а в образе князя-бегуна Дмитрия Шемяки, пытавшегося найти убежище в Новгороде, прослеживается некоторая аналогия с князем Андреем Старицким [692] .
692
См. подробнее: Смирнов И. И. Очерки политической истории. Прил. I. С. 477–482.