Вдовы
Шрифт:
Кожа у Брауна была цвета хорошо прожаренного колумбийского кофе, глаза карие, черные курчавые волосы, широкие ноздри, толстые губы — в общем, типичный негр. За долгие годы он привык считать себя чернокожим, хотя были и почернее его. Брауна хоть распни, он ни за что не станет зваться афроамериканцем. Только слабаки с комплексом неполноценности прячутся за этой словесной мишурой. Придумывать «лейблы» — путь в никуда, особенно если подумать о том, кто ты и откуда. Единственное, что необходимо, — это каждое утро смотреть на себя в зеркало. Браун делал это всякий раз поутру
— А вот есть люди, — вдруг сказал Монро, снова набирая пар, — которые заявляют: «Они говорят, что будут опять повышаться налоги». Спроси у них, кто же это «они», и услышишь в ответ: «они» — это брокеры-инвесторы или финансовые учрежде...
— Ты сам только что это сделал, — сказал Моноган.
— Что сделал?
— Сказал, что если спросить их, кто это «они», то услышишь в ответ, что это — инвесторы.
— Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.
— Говорю о тебе: сам жалуешься на людей, которые говорят «они» — то, «они» — се, и сам же только что сказал «они».
— Вот уж ничего подобного я не говорил, — взвился Монро. — Говорил или нет? — обратился он к Брауну, снова стараясь втянуть его в перепалку.
— Привет, привет, привет! — радостно воскликнул медэксперт, входя и избавляя таким образом Брауна от ответа детективу Монро.
Он поставил на пол сумку и стал вытирать брови и так уже мокрым платком. Затем произнес, обращаясь ко всем:
— Ну не Сахара ли снаружи? Извините за то, что припозднился.
Подхватив сумку, он устремился туда, где лежала жертва, тихо произнес: «О Боже...» — и опустился на колени рядом с убитой. Моноган встал с софы и присоединился к остальным.
Все молча наблюдали, как доктор приступает к обследованию.
В этом городе ни в коем случае не прикасайтесь к мертвому телу, покуда кто-нибудь из отдела медицинской экспертизы не вынесет свой вердикт: это — мертвое тело. Следователи обычно толковали это табу расширительно, а именно: старались вообще ни к чему не прикасаться до тех пор, пока медики не скажут своего слова. Бывало и так, что входишь в квартиру, а там нагишом пожилая леди, и умерла-то она уже несколько месяцев назад и, вообще, лежа в ванне, превратилась в студень. Так нет же! Жди, пока судебный медик не определит, что она мертва...
И вот теперь все они стояли и ждали. Медик осматривал усопшую точно так же, как если бы та была еще жива и нанесла ему обычный ежегодный визит. Он осматривал ее, прижимая стетоскоп к груди и щупая пульс, считал уколы, порезы и ссадины все до единой — их на круг оказалось тридцать две. Не пропустил нигде ни одной, даже трещинки в области таза. Такая скрупулезность привела полицейских в состояние лихорадочного ожидания: а что, если она все-таки не умерла?
— А ведь небось трудно с ходу определить, правда, док? — спросил Моноган, подмигивая Монро, к удивлению Брауна.
— Причину смерти, вот что он имеет в виду, док, — уточнил Монро и тоже подмигнул коллеге.
Браун решил, что они уже и думать забыли о своей ссоре.
Врач искоса посмотрел на них и продолжил обследование.
Наконец
— Теперь она — ваша.
И сыщики принялись за дело.
Стенные часы в конторе показывали восемь тридцать. Кроме них, на стенах ничего не было. Даже окон. Зато помещение украшало массивное деревянное конторское бюро, вероятно спасенное в каком-нибудь старом участке после «кораблекрушения», разразившегося в ту пору, когда в полицейские офисы стали завозить модерновую металлическую мебель. Не менее величественными были и деревянное кресло с подлокотниками, помещавшееся перед бюро, и стоявшее за ним высокое судейское кресло без ручек. На нем сидел Майкл Гудмэн. Не просто какой-то там Гудмэн, а доктор Майкл Гудмэн. Хотя ему полагался крошечный кабинетик в полицейской штаб-квартире, в небоскребе, расположенном в центре города.
Эйлин Берк была подозрительно безучастна не только к грандиозной обстановке, но и к происходящему.
— Стало быть, вы служили в ранге детектива второго класса, не так ли? — спросил Гудмэн.
— Да, — ответила она.
— И как долго вы были детективом?
Она чуть не сказала «слишком долго», но вслух лишь произнесла:
— Все эти данные имеются в моем личном деле.
Она уже начинала подумывать, что произошла чудовищная ошибка. Пойти к одному психиатру, рекомендованному другим психиатром. Но она уверовала в Карин. По крайней мере, ей так казалось.
Гудмэн взглянул на бумаги на деревянном столе. Высокий мужчина, курчавый брюнет с голубыми глазами. Нос казался слишком крупным для его лица, усики, вероятно, были отпущены для равновесия. Оправа толстых линз гармонировала с цветом его волос. Он порылся в бумагах.
— О, я вижу, вас часто использовали в подразделении специального назначения, — сказал Гудмэн.
— Да.
— Подстава? Для отвлечения внимания?
— Да.
— И главным образом бригада по борьбе с изнасилованиями.
— Да, — сказана она.
«Сейчас он перейдет непосредственно к изнасилованию, — подумала Эйлин. — А потом доберется и до рапорта, где доложено о том, как изнасиловали саму меня. Все в деле, все же это есть в деле...»
— Итак, — сказал он, взглянув на нее и улыбнувшись, — что заставляет вас думать, что вам понравится работать в бригаде заложников?
— Я не совсем уверена, что понравится. Но вот Карин... Доктор Карин Левковиц...
— Знаю такую.
— Я несколько раз была у нее...
— И что же?
— Беседовала с ней. Ну, знаете, в «Опоссуме», выше этажом. Отделение по оказанию психологических услуг — сокращенно ОПУС. Отсюда и прозвище — «Опоссум». Так окрестили это важное учреждение полицейские, проходившие там целительный курс снятия психологических стрессов. Естественно, словечко «Опоссум», пущенное кем-то в оборот, проще выговорить, чем длинное ученое название. Оно и звучит, если хотите, веселее, более джазово, что ли. На пятом этаже. А офис Энни Роулз, бригада по борьбе с изнасилованиями, был на шестом. «То, что поднимается, — подумалось Эйлин, — должно опускаться...»