Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
Кусты ожины тонкими колючими ветками нависали над дорогой, прорубленной в горе — неглубоко, может на полтора-два метра в ширину и глубину, и метры эти уползали вверх, под акации и тутовник, где трещали кузнечики и бабочки скользили легко, бесшумно.
Голубело небо, густое-густое, будто и не светило, не слепило, не парило солнце. На горе — с северного, с южного склона — неподвижно сомкнулись деревья. Жарко.
Я стянул с себя майку и бросил ее на ветку. Глухой уже давно голый по пояс. Его загорелое тело сплетено из мышц. Сильный дядька.
— Спортом
Глухой не понял. Растопырил ладонь, приставил к уху, точно передразнивая:
— Чего, чего?
— Земля, говорю, твердая.
Я ткнул лопату в сухую, каменную глину и закатил глаза к небу: дескать, тяжело копать.
Глухой оживился:
— Я Федору объяснил, что это не Кубань. На Кубани и погреб недолго выкопать… А у нас — земля? Нет… У нас пять сантиметров земли. Под ней — грунт скальный.
Глухой с силой ударил ломом, и звук получился тупой, как от удара о камень. Радости мало. Нам с дядей Прокошей предстояло продолбить в этом грунте траншею шириной двадцать сантиметров, глубиной тридцать сантиметров, зато длиной целых сто метров. На дно траншеи будет положена водопроводная труба, и тогда вода поднимется прямо к нашему двору. Это будет равноценно чуду, ибо, сколько я себя помню, вся улица, гремя пустыми ведрами, спускалась вниз к единственной водопроводной колонке, вокруг которой ухмылялась такая большая лужа, что в ней даже плавали утята.
— Здешний грунт взрывать надо, — заключил Глухой.
— Слишком шумно получится, — ответил я и приналег на лопату…
С тех пор как отец вернулся из больницы, прошло около месяца. За все эти дни он ни разу не вспомнил о матери. Разговоры, которые у нас возникали, носили случайный характер, начинались внезапно и внезапно оканчивались. Отец охотно возился во дворе. Посадил много цветов, кое-что из овощей: горький стручковый перец, лук, чеснок. Потихоньку чинил дом. Собирался окрасить его в желто-розовый цвет, но нигде не мог купить розовой краски. Я посоветовал взять в хозяйственном магазине «парижскую зелень». Отец посмотрел на меня одобрительно, сказал, что «парижская зелень» ему по душе, но розовый цвет веселее.
Будучи инвалидом Отечественной войны второй группы, отец получил пенсию — тысячу сто пятьдесят рублей [1] . О том, чтобы ему где-то служить или работать, не могло быть и речи.
Станислав Любомирович Домбровский сказал мне:
— Война для вашего отца, Антон, продолжается. И будет продолжаться до самой смерти. Шрамы души вечны, как шрамы тела.
Когда я уходил в первую смену, отец еще спал. Однако, возвращаясь, я заставал теплую кастрюлю с едой, накрытую полотенцем и старым ватником. Готовил отец вкусно.
1
Масштаб денег 1949 года.
— Я бы поваром пошел, — признался он однажды. — Всегда мечтал быть поваром. Только не в столовой, а в ресторане. Ко мне бы специально со всего побережья знатоки приезжали. — В глазах у него появилась искренняя, почти детская радость. Он шмыгнул носом и далее крепко
— Ваш отец прав, Антон, — говорил Домбровский. — Фантазия — это прежде всего творческое начало. Без оного невозможно никакое серьезное деяние… А что касается мечты, то, увы, мечта сбывается нечасто.
— И ничего нельзя сделать?
— Делать и только делать. Ибо созидание породит, и не только породит, но и осуществит новую мечту. Сделает ее плотью. А первая мечта, заветная мечта останется голубой дымкой юности. Каждый человек должен иметь такую дымку. Это счастье, Антон, что она есть у вашего отца…
…Дня через два, как ушел Онисим, мы сидели с отцом, ужинали горячими варениками с картошкой и пили душистый крепкий чай. Отец вначале рассуждал о смысле жизни человека, подобного старцу. Кстати, Онисим пошел осматривать ближайшие аулы и обещал непременно заглянуть на обратном пути. Отец говорил:
— Онисим человек, который ищет. И знаешь, что он ищет?
— Какие-то сокровища, — ответил я, прожевывая вареник.
Отец раздраженно замахал руками:
— Глупости. Хреновина там, а не сокровища.
— Я сам видел — крест с бриллиантами.
— Один крест ничего не значит, — отец стукнул ребром ладони по доске стола. — Может, он ему от деда или от бабки достался… А ищет Онисим сам себя.
— Что он, тоже контуженный? — без особого такта спросил я. Но отец не обратил внимания.
— Это разные вещи. Если человек ищет, то он ищет. А вот ты не ищешь ничего.
— Неправда. Розовую краску ищу.
— Вот, вот… А есть парни — спортом увлекаются. Со мной один лежал, можно сказать, чахоточный. Кожа да кости. А он рисует. День и ночь рисует…
— В темноте?
— В мозгах… У меня в роте помкомвзвода был. С Украины. Писал. Всем солдатам письма писал. Говорил: «Вернусь домой, товарищ старший лейтенант, письменником стану…» Черепок ему снесло под Каунасом. А ты вот рисовать не умеешь, — значит, в художники дороги нет. В писатели — тоже…
— В писатели почему?
— Почерк плохой! — ответил отец.
— Ротному писарю почерк хороший нужен. А для писателей пишущие машинки есть.
Отец задумался, смотрел на стол внимательно. Свет лампочки искрился в стаканах чая.
После паузы отец глубокомысленно заметил:
— Пишущая машинка не коза. Представляешь, сколько она стоит? Да и где ты здесь ее купишь?
— В Сочи.
Отец с уважением кивнул:
— В Сочи… Там, конечно, есть… Только ты, того, серьезно?
— Почему такой разговор? — осторожно спросил я.
— Уходишь на работу хмурый. Приходишь с работы хмурый. Лицо землистое.
Меня удивила его наблюдательность, но все равно я возразил:
— Нормальное лицо. Просто грязное.
Отец сказал, глядя в стену:
— Без любви ты там железки отливаешь. И Ростков то же самое говорит.
— Сам-то он сгорает страстью, — разозлился я.
— Было бы тебе пятьдесят лет, разговор не состоялся бы. К чему, когда жизнь прожита? У тебя все впереди. Определяться надежнее надо. Потому как для мужика самое главное не рост, не глаза и не размер носа. Самое главное для него — надежность.