Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Я матрос, — говорю важно и громко, скрещивая руки на груди, точно Наполеон.
— Так я и думала, — признается она.
А Грибок словно сквозь землю провалилась. Даже в городе не показывается. Может, ей мать тогда всыпала за то, что она «такой» пришла, а может, к экзаменам готовится.
— На большом корабле плаваете? — спрашивает молодая отдыхающая и поднимает матовый красивый подбородок, подставляя его солнцу.
— Не на корабле, а на судне, — поправляю я. — Корабль — это у военных, суда — гражданский флот. Вон, смотрите, — я показываю
— Ваше судно? — Это ж надо уметь так мило улыбаться. От бога у нее такие способности или по науке?
— Верно угадано, — похвалил я.
— Интересно, наверное, плавать, — не отстает она.
— Факт, — говорю я. — Помню, шли мы из Сингапура в Бомбей. У нас боцмана волной смыло. С палубы фьють…
Я присвистнул. Она воскликнула:
— Ой!
— А боцман старый. Жена и шестеро детей на суше дожидаются…
На глазах отдыхающей, кажется, уже проступают слезы. В такую чувствительную обязательно кто-нибудь влюбится: не засидится на берегу одна.
— И что? — с придыханием спрашивает отдыхающая. И дергает своим маленьким носиком, словно на нее напала простуда.
— Мы ему, естественно, круг бросили, лодку готовим. Как вдруг акула…
Отдыхающая зажмурилась. Теперь я понимаю, почему мне приятно с ней. В этом теле со стройными ногами, длинной шеей и развитым бюстом живет пятилетний ребенок. А я люблю детей, потому и продолжаю:
— Хищница метра в четыре. Такая парусную лодку пополам перекусывает… Однако боцман, морями-океанами просоленный, не сдрейфил, ухватил акулу за хвост. А хвост у нее размером со школьную парту. Боцман, можно сказать, лег на него. Акула в одну сторону, в другую… Ясное дело, старик на хвосте не продержится. Счастье его, и шестерых детей, и жены, что старпом наш в войну снайпером был. Вскинул он свою снайперскую винтовку и в глаз акуле — шарах! Разрывной пулей «дум-дум»…
Тень набегала на море с юга, катилась от волны к волне. Волны серели. Дымка над ними начинала дрожать зыбко, неверно. И крик чаек становился пронзительнее.
Отдыхающая сжимала пальцы и сокрушенно качала головой.
Я посмотрел на часы. Было одиннадцать. В четверть двенадцатого я должен встретиться с отцом в приемной Шакуна.
Жара крепчала. От прокаленного солнцем асфальта густо пахло мазутом и жесткой пылью. Короткие тени полдня жались к деревьям, стенам, столбам.
Слева от входа прямо под вывеской «Контора морского порта» лежала лохматая собака и тяжело дышала, высунув огромный розовый язык. Многие входившие в дверь заискивающе поглядывали на пса и даже улыбались ему, как другу. Собака принадлежала Шакуну.
Войдя в приемную, отец, не останавливаясь, ринулся к двери с надписью «Начальник порта». Секретарша выскочила из-за пишущей машинки.
— Вы куда? — Голос у нее оказался пискливым.
— Сиди, — сказал отец грубо и строго.
Опешив, секретарша присела на свой стул, где лежала плоская подушечка из темно-синего
В пузатом графине, оседлавшем тонконогую тумбочку, вода мелким паром прильнула к стенкам. Секретарша потянулась к графину, уверенным жестом наклонила его над стаканом. Вода, конечно, была теплой и невкусной. Секретарша пила ее тяжело, как лекарство.
С шумом хлопнув дверью и стуча подошвами тяжелых ботинок, в приемную ввалился рыжий старшина баржи Васильчук. Он был хорошо известен в городе, потому что играл правым беком за команду «Порт». Бил Васильчук от ворот до ворот, часто путал мяч с ногами соперников, за что и был удостоен болельщиками клички Костолом.
— Валентин Сергеевич у себя? — спросил он с порога.
— Товарищ Шакун занят, — секретарша поставила стакан и надменно посмотрела на Костолома.
— У меня баржа под песком простаивает! — не своим голосом закричал Костолом и поднял руки к потолку. — Куда чертов «Орион» запропастился?
— «Орион» следует из Джубги. Будет через сорок минут.
— Так всегда, — уныло и спокойно ответил Костолом и попросил у меня спички.
— Здесь не курят, — напомнила секретарша.
Однако старшина баржи невозмутимо закурил и только после этого вышел из приемной.
На столе справа от секретарши вспыхнула маленькая красная лампочка. Женщина встряхнулась, поправила ворот блузки. С достоинством, высоко подняв узкий сухой подбородок, закрыла за собой обшитую кожей дверь.
Вернулась меньше чем через минуту. Сказала милостиво:
— Пройдите, молодой человек. Вас ждут.
Почему-то захолонуло сердце. Я весь как-то подобрался, точно на старте перед стометровкой — бегал на такую дистанцию в школе. Дверь дернул рывком, но она пошла плавно, будто живая.
Ковровая дорожка цвета морской волны выкатилась мне под ноги — широкая, с красными полосами по краям. Письменный стол, словно корабль, темнел своими высокими стенками.
Крепкий и лысоватый, чуть набычившись, начальник порта Валентин Сергеевич Шакун сидел, опершись локтями о край стола. Пуговицы на белом кителе поблескивали как прожекторы.
Неширокий короткий полированный стол приткнулся к письменному столу, образуя куцеватую букву «Т». Справа и слева от маленького стола, как чемоданы, стояли кресла. В правом кресле сидел отец. По сравнению с Шакуном и габаритами кресла отец казался щуплым, словно мальчишка.
Шакун не привстал: не оказал такой чести. Он просто протянул руку, добродушно сказал:
— Копия отца. Только отец в твои годы был пошире. Плечистее был отец. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул я, хотя не мог представить отца широкоплечим, физически сильным.
— Зовут тебя как?
— Антоном, Валентин Сергеевич.
— Да-а, — нарочито протянул Шакун. Кивнул в сторону свободного кресла: — Садись, Антон.
Я сел. Кресло проглотило меня. В его кожаном чреве я почувствовал себя маленьким, беспомощным.