Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Ну как? — спросил Витек.
— Подходяще, — ответил Сима. Голос у него оказался звучным, как у радиодиктора.
Хозяин вернулся с пачкой сторублевок. Протянул их мне. Столько денег я не только никогда не держал в руках, но и никогда не видел.
— Здесь четыре тысячи, молодой человек, — сказал хозяин. — Надеюсь, магарыч за ваш счет.
— За мой, — согласился я.
Отсчитал шесть бумажек и передал Баженову. Витек радостно тряхнул ими, достал бумажник и, сложив деньги пополам, спрятал их. Сказал:
— Безусловно, деньги не делают человека счастливым. Но очень
Я не имел бумажника. Карманы и пиджака и брюк были мокрыми. Я бросил одну бумажку на стол, а остальные спрятал за пазуху.
— На эти деньги купите себе магарыч, — сказал я.
— Чтоб мне так жить, — ответил хозяин. — Считайте, что мы его уже купили.
Он сгреб сто рублей и опять ушел в дом.
— Я пойду, — сказал я.
— Погоди, — остановил меня Баженов. — Дождь скоро прекратится. А пока пропустим по стаканчику.
— Мне не хочется, — сказал я.
— Нужно уважать обычаи, — веско заметил Сима.
Хозяин вернулся с двумя бутылками «Столичной» и пивом. Потом принес хлеб, соленые огурцы и тарелку с нарезанным салом. Сразу налили по стакану. Хозяин поднял свои стакан и попросил слова:
— Я хочу выпить за Антона. Я хочу выпить потому, что мое старое сердце всегда радуется, когда видит крепкий характер, твердую волю, слышит трезвые суждения из уст молодого человека. Я хочу заверить вас, Антон, что мы совершили честную сделку, не обманули друг друга. Разве что я немножко переплатил, но уж больно вы мне понравились. Ваше здоровье!
Дождь лил и лил. Но после водки стало тепло и было наплевать, какая на дворе погода. Хозяин рассказывал, что он хочет ломать этот дом и ставить кирпичный, в два этажа. И непременно красивый, как в Прибалтике.
Потом в руках у Симы появилась гитара. Он весело запел:
Есть у нас в районе Молдаванки Улица обычная, друзья. Скверики и дворики Подметают дворники, Чтоб блестела улица моя.Витек постукивал в такт песне костяшками пальцев по столу. Хозяин блаженно улыбался: вспоминал свою одесскую молодость.
Улица, улица, улица родная — Мясоедовская улица моя…Дождь не кончался. Мы сидели втроем: я, Баженов, Сима. Хозяин вытер стол и унес посуду в комнаты.
— Перекинемся, — сказал Сима, доставая из кармана своего синего двубортного костюма колоду карт.
— Во что? — спросил Баженов.
— В очко.
— Я только в дурачка умею, — признался я.
— Научим, — сказал Сима. — Считать умеешь? Валет — два очка, король — четыре, дама — три, туз — одиннадцать.
— Что это еще такое? — строго спросил хозяин. — Чтоб мне так жить… В моем доме водку пьют, но в азартные игры не играют.
— Мы по рубчику, — добродушно сказал Сима и пожал плечами: дескать, какой разговор. — Антона поучим. Куда они в дождь пойдут?
Хозяин ничего не ответил. Набросил на себя брезентовый плащ с капюшоном и пошел кормить собаку.
Первым
— Оставляй двадцатку, — посоветовал Баженов. Предупредил: — Иду на «банк».
Карта шла мне как по заказу. Баженов проигрывал раз за разом. Сима, который упорно ставил на весь «банк», сделался белым и потным. Мне трижды подряд выпадали десятка и туз…
В восемь часов вечера «банк», который держал я, составлял четыре тысячи рублей…
Я очнулся от холода. Лежал на подушке под теплым одеялом, и все же зуб на зуб не попадал. Комната была незнакомая, с книжными полками во всю стену. Я лежал на кровати у окна. Окно мерцало в ногах, занавешенное тюлевой гардиной. Судя по тишине, по чуть заметно светящемуся экрану окна, пробивалось раннее утро, должно быть, прохладное, пахнущее горами и речкой. Наверное, скоро кто-то станет колоть дрова, а потом дымок закурится над крышами, поползет вверх кругами, словно по лестнице.
Книжные полки загораживали дверь, но я услышал, как она скрипнула, увидел, как осторожно вошла в комнату Надя Шакун с распущенными волосами, в халате, отделанном широкими кружевами. Мне не хотелось говорить, и я закрыл глаза. Слышал, Надя стояла у кровати, пробовала пальцами мой лоб. Потом протяжно затрещал матрац, я почувствовал, что Надя села на кровать. Притворяться дальше не имело смысла. Я открыл глаза, однако ошибся в предположении: Надя не сидела. Одной ногой она стояла на кровати: наклонясь к окну, открывала форточку. И холод покинул меня. Наоборот, стало жарко. Я шумно вздохнул. Надя спрыгнула на пол.
— Наконец-то, — облегченно сказала она, увидев, что глаза мои открыты.
— Что со мной случилось? Как я оказался здесь? — голос звучал так слабо, словно я говорил за тремя дверями.
— Ты пришел около двенадцати ночи. Совершенно пьяный и мокрый. Плакал… Это счастье, что отец задержался в Новороссийске и вернется только после праздников. — Надя не сердилась, во всяком случае внешне, не смеялась, просто бесстрастно информировала меня. — Ты был мокрый насквозь. Мне пришлось раздеть тебя. Под майкой я обнаружила почему-то три сторублевки, прилипшие к телу.
Лицо мое вспыхнуло, грозя, наверное, запалить подушку. Я почувствовал, что лежу под одеялом совершенно голый.
— Мне нужно одеться, — сказал я с напряжением.
— Я сейчас…
Надя ушла и, казалось, не возвращалась больше часа. Но, конечно, это только казалось, потому что небо за окном оставалось прежним, а если и посветлело, то самую малость, как может оно посветлеть за три-четыре минуты. Просто мне хотелось видеть ее. Нестерпимо.
Она вернулась с огромной чашкой в руке. В том же халате, однако на этот раз повязанном широким поясом. Очевидно, расческа побывала в ее волосах. Я узнал прежнюю челку, чуть скошенную набок. В чашке мутнела какая-то бурда.