Вечер трудного дня
Шрифт:
Вообще-то о том, где Анне рожать, Александр Иванович договорился заранее. Но сейчас было уже не до того, и на попутке Стас отвез ее в ближайшую больницу.
В палате, куда положили Анну, было так же беспокойно, как и в городе. Все ждали и не знали точно — когда. Время от времени кого-то забирали в дородовую палату в конце коридора, откуда доносился почти непрерывающийся ор. В торце коридора было родильное отделение, и там к уже имеющимся воплям спустя секундное затишье добавлялся крик младенца.
Утром она услышала, как в приоткрытое окно палаты второго этажа ее позвал
Вечер прошел в страшилках на ночь про роды и детей без головы и прочих соответствующих моменту ужасах. На то это и был роддом. В пионерском лагере об эту пору рассказывали про черную руку и людоеда.
В четыре утра Анна внезапно проснулась. Она лежала и слушала, что происходит внутри нее. Сначала все было тихо. Потом что-то лопнуло, как было уже однажды, и Анна подскочила, чтобы не замочить постель.
Она стояла посреди палаты босиком и не знала, что делать. От страха у нее зуб на зуб не попадал. Кто-то вызвал нянечку. Она увела Анну в процедурную и, пока та стучала зубами, быстро проделала с ней все, что полагается делать с роженицами. Потом она велела забрать вещи из палаты и следовать за ней.
С собой Анна прихватила какой-то журнал, потому что когда рожать, еще неизвестно, а время скоротать надо. Тем более что никакой такой особой боли она пока не чувствовала. Среди вещей у Анны был припрятан кошелек с разными не очень крупными деньгами: нянечкам и медсестрам. С врачом, принимающим роды, расплачивались потом родственники: наступала эра рыночных.
В семь утра живот только слегка побаливал, и она, заплатив рубль, получила разрешение позвонить. Стас тут же схватил трубку. Голос у него был хриплый, со сна. Подавляя трясучку, она сказала ему, что все, началось, и что она его любит. Стас только просил ее не волноваться. «Я сейчас приеду», — сказал он. Но Анна завопила, переполошив медсестру, что ни в коем случае и пусть лучше он звонит и узнает, что и как.
Через два часа журнал уже не помогал. Даже в промежутках между схватками Анне было так плохо, что буквы плыли у нее перед глазами. И казалось, исхода этому не будет никакого.
Потом пришла толстая свойская врачиха, послушала Аннин живот стетоскопом и сказала, что сердцебиение плода прослушивается хорошо, но кричать не надо потому, что это не полезно для ребенка.
Тогда Анна стала кричать, прижав к лицу подушку, но это помогало мало. Потом ей сделали какой-то укол «для ускорения», и Анне показалось, что дыханье и даже слезы у нее стали отдавать эфиром. И это было ужасно.
Еще через два часа, когда она уже ничего не соображала от боли и едва стояла на ногах, нянечка под руку отвела ее в родильную палату и помогла залезть на кресло. Уходя, она сказала:
— Ты не кричи, а тужься. Это даже приятно.
Но тужиться, когда это ровным счетом ничем не кончается, было совсем не приятно, и на Анну напала какая- то апатия. Ей все надоело.
В кресле рядом знакомая врачиха и молодая фельдшерица
Анна подумала что сама выглядит не лучше. Боль отступила, и способность соображать постепенно возвращалась к ней.
В это время врачиха повернулась и внимательно глянула на Анну, которая равнодушно смотрела сквозь полузакрашенное белой краской окно на роскошное, избыточно-солнечное августовское небо. Тогда врачиха что-то крикнула другой, старой фельдшерице, возившейся рядом со своими пыточными инструментами. Та немедленно подскочила к Анне, с размаху ударила ее по щеке и велела тужиться что есть сил, а не глазеть в окно.
На соседнем кресле раздалось наконец-то мяуканье младенца, и врачиха, сменив перчатки, повернулась к Анне, которая, увидев в ее руках длинные, с загнугыми краями ножницы, от страха в два приема родила. Она это четко запомнила: в два приема. Сначала головка, потом тельце. И прямо на руки фельдшерицы. Мелькнула сгорбленная, испачканная кровью спинка, и врачиха довольно сказала:
— Мальчик.
Но Анна и сама уже это видела.
Так в воскресный полдень родился их сын, Павел.
Через неделю Анна вернулась домой, где их с сыном ждали доставшиеся по наследству от Ленкиной Арины детская кроватка и ванночка, а также распашонки, чепчики, какие-то невиданные импортные соски и присыпки («Кирилл подарил, в городе хоть шаром покати»). И еще два десятка любовно подрубленных Варварой Михайловной пеленок, десять легких и десять теплых.
А еще через неделю дом пропитался неповторимым молочным запахом младенца. И Александр Иванович, заходивший после работы к ним хоть на минутку, довольно жмурился, потому что это был теплый, нежный запах жизни.
Любить одновременно двоих Анна еще не успела научиться и первое время по-прежнему любила одного Стаса. А ребенок, пришедший как бы ниоткуда и какой-то совсем отдельный от них обоих, был просто приложением к этой любви.
Спустя пару недель их навестили Стасов друг с поэтессой.
Но лучше бы они пришли порознь или вообще не приходили. Еще в коридоре поэтесса с завистью потянула носом воздух, а потом от дверей комнаты несколько минут молча наблюдала, как Анна, лежа на тахте, кормит грудью сына. Потом она пришла в кухню, где Стас и Кирилл обсуждали под закуску идею нового издательства, выпила подряд три рюмки водки, послала Кирилла к чертовой матери и сказала, чтобы он ей больше не звонил и на пороге у нее не показывался, и ушла, не заглянув к Анне.
Под Новый год пришли прощаться Сашка с женой Ириной, которые уезжали-таки в Израиль. Они принесли несколько упаковок дефицитных импортных подгузников. Ирина тоже постояла недолго над кроваткой Павлика, а потом, отвечая на какие-то собственные мысли, заметила, что у Сашки, в конце концов, уже есть двое. Потом все вместе они долго сидели за столом, и Стас, гордясь за Анну и за себя, несколько раз повторил, что «Анна кормит сама». Поздно вечером Сашка с Ириной ушли, пообещав не забывать их, как бы ни повернулась судьба, и слово свое сдержали.