Вечера
Шрифт:
Так же он подрубал их, запиливал, склонившись, а потом пилил, поправляя сползающую на глаза шапку, толкал плечом, допиливая до конца, чтобы срез был чистым. Березы послушно упали в нужную сторону, Шурка свалил их одна на другую, наперехлест, верхнюю кряжевать было легко, но нижнюю так вдавило в снег, между кочек и пней, что он измучился, пока раскряжевал. И сам не рад был такому повалу. Отбросив ветки, развернул стяжком поудобнее кряжи и, перед тем как вывозить их на дорогу, маленько отдохнул. Разгоряченному работой, ему нельзя было присесть на пенек или кряж, нельзя было постоять — сразу охватит холодом — и он, зажав под мышкой верхонки, надев шерстяные варежки, сунув руки в карманы, медленно ходил туда-сюда, расслабляясь телом, отдыхая в самой ходьбе. Спину выпрямлял, плечами поводил-шевелил. Верхонки стали
Шурка чувствовал, что уже устал, но старался не думать об этом, так как сделана была всего треть работы, а впереди еще дорога. И есть он хотел. Обычно он брал в карманы сушеные свекольные или морковные паренки и, работая, сосал, жевал их, успокаивая желудок, но сегодня как-то не вспомнил о паренках, собираясь. Мать мыла свеклу и морковь, нарезала дольками, ставила после протопа в чугуне в большую печь — парить. Потом свеклу и морковку раскладывала на жестяные листы и опять отправляла в печь — сохнуть. Получались паренки. Ими частенько заваривали чай, когда нечем было заварить, паренки носили в школу, ели дома. Шурка брал их в бор. Свекольные были приторнее морковных, но и их поедали без остатка. Мать только и успевала что парить…
Шурка тягуче сплюнул в снег и стал осматриваться, не видно ли чего. Кажется, пусто совсем в лесу. Но лес, знал он, пустым никогда не бывает. Дятлы стучали. Приглядевшись, заметить можно мелкую цепочку следов от одного пенька к другому. Горностай пробежал либо какой другой зверек. Маленькие совсем пташки перелетали с куста на куст. Как они живы, удивительно прямо. Такие крошечные, им бы, милое дело, в жаркие страны улететь, в августе еще. А они здесь, в бору морозном, заснеженном. Порхают, корм ищут. Чем же они питаются зимой, интересно? Видно, что-то находят, раз живы. А в дуплах, не разыскать, белочки сидят, угревшись. Запас еды у них с осени, не надо высовываться на мороз. Глухари небось притаились в густых сосновых лапах, дремлют, поджав ноги. Филин где-то тут живет в глуши, хохочет по ночам, пугает. Ворон — древняя птица (Шурка читал о нем). Морозным днем, случается высо-око протянет ворон над деревней, редко и хрипло крича. Где он гнезда вьет? На каком дереве? Чем выкармливает птенцов своих? Посмотреть бы…
Красиво зимой в бору. Тихо, таинственно. Снег мягкими увалами лежит всюду. И так охота заглянуть, узнать, а что там, дальше? Да холодно. Шурка любит бывать в бору в марте, в последних числах. Дороги еще держатся, дни большие, небо высокое, простор во все стороны, солнце. Тепло в полях, тепло в бору. Сосны оттаяли, сбросили снег с ветвей, хвоей пахнет — не надышаться. А дятлы стучат наперебой. Шурка, увязав воз, перед тем как уезжать, сядет на пригретую валежину возле разведенного костра, посидит рядышком с огнем, послушает бор, подумает. Сучья сосновые трещат в огне, трещит хвоя, шипит снег, отступая от костра темной каймой, хорошо. Сидел бы и сидел. В марте свободно два раза успеваешь за день световой обернуться в лес. Не спешишь сильно.
Однако надо было начинать свозить в одну кучу кряжи. Много ли времени прошло после того, как он выехал из дому, Шурка не знал. Надо бы взглянуть на ходики для интереса и вечером посмотреть, сколько же он в лесу пробыл. Сколько — день полный пробудешь, в ночь небось не останешься. Станет темнеть — сразу поймешь, что вечер. А темнеет рано: зима. Ходиков двое в деревне — у них, Городиловых, да у председателя еще. А ручных часов ни у кого нет, даже у продавщицы сельповской лавки, председательской дочери. Ручные часы кое-кто из учителей Вдовинской школы носит. А в их деревне у учительницы будильник. Круглый со звонком. Стучит — на всю школу слышно: чак-чак! Учительнице без часов никак нельзя — она будильник из дома приносит, уроки по нему ведет, а потом забирает обратно. В домах же без часов обходятся. Да и на что они, и так понятно: рассвело — утро, значит, наступило. Поднялось солнце над деревней — полдень. Смеркается — вечер. А у них — ходики. Отец лежал в районной больнице, привез. Ну и ходики —
Шурка подошел к быку. Сено было съедено до последней былинки, лишь труха сенная виднелась на снегу. Бык, заиндевелый от морды до хвоста, стоял понуро, пережевывая жвачку. Ничуть он не повеселел от сена, и Шурка никак не мог знать, каково ему, болит что-то внутри или от пустило. Да и что толку гадать, раз приехал — работа ждет. Шурка стал на сани, дернул вожжами, направляя быка, сделал круг и остановился возле дальних кряжей. Помогая стяжком, он завалил на сани два толстых кряжа; сверху между ними — потоньше; вывез на торную дорогу и сбросил сбоку, справа от саней. На второй раз тоже три кряжа с левой стороны свалил. Когда будешь укладывать воз, с двух сторон удобнее грузить: себе легче. Так, еще один круг сделаем, еще круг…
Так он и возил по три кряжа, сделав четыре круга. Все же не по силе своей свалил березы Шурка. Он и раньше, отаптывая, подрубая, понимал это, а теперь, как стал подымать на сани, почувствовал тяжесть кряжей, комлей особенно. Но ехать в лес — за дровами ехать. А березок, в оглоблю толщиной, можно и за огородом нарубить. Уважающий себя мужик никогда не станет валить кривые, корявые березы, соблазнясь тем, что они близко от дороги и не толстые. Настоящий хозяин походит по лесу, поищет, подальше проедет, но уж привезет дрова, а не абы что, лишь бы воз считался. Привезет кряж к кряжу — ровные, белые. Их и на козлы приятно положить для распила, а уж колоть — прямо удовольствие: разлетаются под топором на поленья. Горят такие поленья отменно, жар устойчивый, печь прогреется до последнего кирпича. Не мог Шурка привезти дрова, какие под руку попадут. Тяжеловаты кряжи — ничего. Зато не стыдно будет с такими дровами в деревню въехать. И перед матерью не стыдно: первая оценит…
Скинув последние кряжи, Шурка хорошенько установил сани на твердом месте. Теперь ему предстояло нагрузить на сани дрова, уложить двенадцать кряжей, до единого. Когда валят березы недалеко от дороги, то к саням кряжи по-разному подтаскивают. Легкие — на плече, волоком еще: привяжет за тонкий конец веревку и тянет. Стяжком подкатывают, кувырком швыряют, то и дело ставя кряж стоймя. А у Шурки на этот раз вот как получилось — с двойной перегрузкой. Ничего другого придумать было невозможно сегодня.
Выровняв на дороге сани, ни на минуту не отвлекаясь от работы, не давая себе отдыха, живо стал вырубать он из тонкой березки поперечины. И еще срубил заодно такую же березку, на закрутку. Можно было бы и передохнуть малость, но потом начинать трудно: остынешь, руки-ноги ослабнут враз от отдыха — не поднять, не пошевелить ими. А уж как втянулся — и пошел, и пошел, и пошел. Сам себя подгоняй, контролируй. Увяжет воз, тронется, дорогой и отдохнет. Так, закрутка пока не нужна — в сторону ее…
Ходили они с матерью прошлой осенью за клюквой. На Дальнее болото, верст восемь от дома. По ведру нарвали. Шурка тащил клюкву за плечами, в мешке, а мать так в ведре и несла, как смородину. Шурка устал, отставать начал от матери. И стал просить, передохнуть чтоб. «Отдохни, отдохни», — сказала мать, улыбаясь. А сама поставила ведро, отошла к кусту шиповника, порвала ягод в карман, вернулась. Так и не присела. «Пойдем, Шурка, — позвала она, — отдохнул?» Шурка подняться с пенька не может: затекло тело, занемело, болит. Мать помогла мешок надеть на плечи. Шагнул Шурка, едва ноги переставляет. «Не надо было садиться, — пояснила тогда ему мать, — расслабляться не позволяй себе в пути. Да еще с ношей. Идешь и идешь. Пока идешь — терпимо, а как присел — вставать трудно. Ну, ничего, помаленьку».