Вечеринка

Яковлев Юрий Яковлевич

Мальчишке не хотелось уходить. Сейчас, глядя в окно школы, он сделал удивительное открытие. Оказывается, учителя могут петь, смеяться, есть винегрет - как все обычные люди. Но от этого они не упали в его глазах, напротив, приобрели новые любопытные качества и стали ближе.

К окну подошел "химик":

– Хочешь бутерброд?
– спросил он мальчика.

– Я сытый.

– Тогда давай отсюда. Одна нога здесь, другая дома. Понял?

– Понял, - ответил мальчик, но с места не тронулся.

Пришлось в дело вступиться Прокопу. Он подошел к окну и строго - он

умел это делать - глянул на маленького нарушителя спокойствия.

– Ты знаешь, кто я?
– спросил он мальчика.

– Прокоп!
– выпалил первоклассник.

– Правильно. А тебя как звать?

– Я Шурик.

– Так говоришь - про собак интересней?

– Интересней.

– Расскажу... в другой раз. А теперь, брат, дуй отсюда. Договорились?

– Договорились!

Подбородок отклеился от подоконника. И мальчик растворился во тьме летней ночи.

– Мне нравится этот ушастый Шурик, - сказал Прокоп, тяжело опускаясь на стул.
– Я люблю, когда во взрослом можно разглядеть ребенка, а в ребенке просматривается взрослый. И никакой мути! Кстати, у кого учится этот Шурик?

– У Зиночки, - тихо сказала Анна Ивановна.

Зиночка молчала, не зная, краснеть ей за своего ученика или гордится им. И тут, словно отвечая ее мыслям, старый учитель сказал:

– Мы часто допускаем ошибку: воспитываем в детях себе подобных. А надо воспитывать их такими, какими мы сами мечтали стать, да вот не вышло... Надо, чтобы этот Шурик не стоял, понурив голову перед малиновой скатертью, как молодой Прокоп. А рванул бы ее на себя и крикнул бы в лицо судьи и подсудков: "Что вы из знамени скатерть сделали? Да еще чернильных пятен наставили!.." Сперва мне, как Галилею, говорили: "Отрекись!" Я твердил им: "А все-таки она вертится. Люблю!" Мне в ответ: "Не должна она вертеться. Не имеет права учитель влюбляться в ученицу. Если все учителя влюбятся в своих учениц..." Тогда я стал просить их: "Вы хоть ее пожалейте!" Ничего не пожалели черные монахи. "Мы, - говорят, - за тебя перед роно отвечать не будем!"

В окне давно уже не было круглой ушастой головы, но все учителя время от времени посматривали в сторону окна, как бы опасаясь, что маленький хитрец затаился где-нибудь внизу и появится снова.

– Что же было дальше, Прокофий Андреевич?
– спрашивали со всех сторон, когда старый учитель умолкал и погружался в свои мысли.

– Дальше был длинный стол, покрытый малиновым сукном с кляксами. За этим столом сидели мои товарищи. И никто не мог поднять глаз, потому что втайне сочувствовали мне. И никто не поднялся над малиновой скатертью и не сказал: "Товарищи, что вы делаете? Разве можно судить любовь как преступление? Разве у вас есть моральное, нравственное право судить?"

Все молчали. Все подняли руки: проголосовали за отлучение от храма.

Руки поднять легко - глаза поднять трудно. А ведь судил меня один человек, остальные подсуживали. У того человека была язва желудка, и жена его поколачивала. И ему надо было выпустить злобу, как паровозу - лишние пары. Он ее и выпустил на мою любовь...

Уже давно перевалило за полночь, а вечеринка еще теплилась, и нет-нет в золе

оживал уголек. Никто не хотел расходиться. Мир несчастной любви Прокопа, который долгое время был скрыт от каждого, вырвался наружу, сблизил людей, и всем хотелось еще побыть вместе.

– Где она теперь?
– вдруг спросила Зиночка.

– Далеко, - не поднимая головы, ответил Прокоп.

– Сколько километров?

Этот почти детский вопрос молодой учительницы заставил Прокопа встрепенуться. Он поднялся, подошел к окну и, не поворачиваясь к собранию, сказал:

– Она не пережила позора, которым заклеймили нашу любовь... И побрела любовь на лед... И легла, свернувшись калачиком. И не гудели корабли, и люди не провожали ее, стянув с голов шапки. Все было так, как будто ничего не произошло. А она уже лежала на льду, мужественная и гордая. И засыпала навсегда. Холодные ветры перелетали через нее и заметали сухой снежной крупой... А вы говорите - при чем здесь лайки? Так поднимем чашу за любовь!

Но никто не поднял чашу. Прокоп медленно вернулся к столу и выпил свою один.

Было уже совсем светло, когда вечеринка кончилась и все разошлись по домам. В школе остались только Зиночка и ее атлетический телохранитель. Они стали расставлять по местам парты. В открытые настежь окна хлынула сырая свежесть рождающегося утра, и запах парной земли вытеснил из классной комнаты недозволенный запах табачного дыма. Парты поскрипывали и послушно вставали на свои места. Вот уже выстроился первый ряд, второй... А молодые люди все носили и носили эти древние деревянные станочки, на которых из человечка делают человека. Класс был залит светом, и только доска чернела, как огромное окно в ночь.

Неожиданно Зина остановилась и села за парту.

– Ты что?
– спросил физрук.

Зина молчала.

– Ну что ты?

В его голосе звучала озабоченность.

– Лаек жалко, - прошептала девушка.

До него не сразу дошел смысл ее слов.

– Они молодцы, эти лайки, - наконец сказал учитель физкультуры.
– Не желают унижаться. Состарились и пошли на лед.

– Состарились, - сказала Зиночка.
– А любовь Прокопа была совсем молодой. И пошла на лед... умирать.

– Она тоже была гордой.

– Она была дурой... эта девчонка старшеклассница. Она должна была уйти с Прокопом...

– Ты хорошо рассуждаешь, Зиночка. А я тебя зову, зову... Почему ты не идешь?

Зиночка поднялась из-за парты, положила ему руки на плечи и заглянула в глаза.

– Не грусти, - сказала она тихо.
– Ты еще молодой, зачем тебе грустить. Прокопу можно. А тебе ни к чему... Хорошая была вечеринка, правда?

И тут молодые люди почувствовали присутствие постороннего и, не сговариваясь, оглянулись. В окне виднелась лопоухая голова, которая подбородком оперлась на подоконник и наблюдала за происходящим.

Это был все тот же Шурик.

– Ты что здесь делаешь?

– Ничего, - ответил Шурик.

– Ты спать не ходил?
– испуганно спросила молодая учительница.

– Ходил... Уже выспался, - ответил Шурик.
– Мне жалко лайку. Я бы взял к себе старую собаку.