Вечерний свет

Курчаткин Анатолий Николаевич

— Да узнаешь, Петр Никодимыч, чего там…

— Узнаю, узнаю… Если доживу. — Вильников снял руки с их плеч и развернулся всем телом к Евлампьеву: — А ты чего, ты со Слуцкером и раньше, что ли, знаком был?

— Да, знаком, — сказал Евлампьев.

— Поня-атно…— протянул Вильников.— Откуда знаком-то?

Евлампьеву припомнилось, как Слуцкер складывает перед собой на столе руки: «Такой ведь пожар полыхал — пожарище!..»

— А в группе у меня когда-то был, — сказал он. — Давно уж. Совсем мальчишкой. Оттуда и знаю.

— Ну, понятно, понятно… — снова протянул Вильников. Помолчал, отведя глаза в сторону, пожевал губами и

вновь взглянул на Евлампьева: — А что, хорошо знаешь, нет?

— Да нет. Вот был тогда в группе — вот и все.

— Понятно, понятно… В общем, что он из себя представляет, кто за ним — это тебе неизвестно? Человек со стороны, к нашим машинам никакого отношения не имеет — и вдруг начальником бюро. А?!

Евлампьев не успел ответить — очередь продвинулась, освободив им место у раздачи, и Матусевич сзади подтолкнул Вильникова в бок:

— Давай, давай, а то еще влезет тут сейчас кто.

Они нагрузили подносы, рассчитались с кассой и, один за другим, прошли к высмотренному Евлампьевым, только что вытертому официанткой столу. И только освободились от подносов, снеся их на стол для грязной посуды, уселись как следует, придвннули к себе тарелки с первым, взяли ложки, Вильников повторил:

— Так что, Емельян, что он из себя, кто за ним — неизвестно тебе?

— Да нет, Петр, неизвестно… — Евлампьев чувствовал себя неловко. Вильников заставлял его обращаться памятью к тому разговору со Слуцкером, вот здесь же, в этой столовой, вон за тем столиком под фикусом… и так он был еще свеж, тот разговор, в памятн н был о таком, что даже там, внутри себя, обращение к нему ощущалось как непорядочность по отношению к Слуцкеру. — Я же говорю, когда я его знал, он сше совсем мальчишкой был. Ну, работал… Нормально, помню, работал. Чисто. А по нынешиему впечатлению… приятное у меня от него впечатление, Вссьма приятное. А что? — посмотрел он на Вильннкова.

— Что-что! — Вильников отправил в рот ложку. — Меня интересует, кто его на наше бюро подсадил, Ведь на бюро-то я должен идти был.

— А не Петрусевский тебе все испортил?

— Что Петрусевский? — спросил Вильников, замирая с ложкой на полдороге ко рту и опуская ее затем обратно в тарелку.

— Да вот, по слухам, он тоже на бюро рвался, и у вас драка вышла.

— А-а… — Вильников переменился в лице. Державшаяся на нем с того самого момента, как он подбежал к очереди, оживленность будто стерлась в одно мгновение, и оно стало угрюмо-желчным. — Вышла драка, точно. Не знаешь, что ли, Петрусевского? Сволочь такая…

— Ну вот.

— Что «ну вот»?

— Ну вот, как часто бывает, — вмешался Матусевич. Он уже съел первое, поставил в пустую тарелку тарелку со вторым и поменял ложку на вилку. — Двое дерутся — третьему достается.

— А-а, — снова сказал Вильников, взглядывая на Матусевича. — Ну, это-то ясно. Я говорю, кто подсадил?

Евлампьев помолчал, надеясь, что Матусевич, коли уж вмешался в разговор, может быть, продолжит его, но Матусевич уже ел, будто ничего и не говорил, ни Евлампьеву пришлось отвечать.

— А может, никто и не подсаживал? — сказал он. — Просто повезло. Молодой, с перспективой. А тебе уж до пенсии полтора шага.

— Ну-у. Повезло! — Вильников — усмехнулся. — Мальчик я, чтобы такому верить?! Прошли те времена, когда из землемеров — да в генералы. Без руки теперь, Емельян, никуда не сядешь… — Он хлебнул из тарелки раз, еще раз и, не доев, отодвинул се в сторону.

Потянул

к себе второе н, вдруг замерев, глянул, прищурившись, на Евлампьева. — А это тебе не сам ли он говорил, что повезло? А? А то есть такой прием. Одному душу открыть, другому, расположить к себе — вот уж они и твоими доброжелателями стали.

Евлампьеву показалось, будто его внезапно швырнуло в бешено закручивающийся водоворот, понесло, отнимая крепость у рук…

— Нет,— сказал он, стараясь не глядеть Вильникову в лицо.— Ничего такого Слуцкер не говорил мне… — Оттого, что Вильников попал в точку со своей догадкой, его объяснение обрело тяжелую силу если и не абсолютной правды, то все-таки и вполне возможной. — Да и зачем ему… не все ли ему равно.

— Как — зачем. Ему же работать с людьми надо. Срабатываться.

— Нет,— повторил Евлампьев. — Не говорил. А если бы и говорил, какое это теперь для тебя значение имеет?

— А так, просто любопытно, — вновь наливаясь желчной угрюмостью, сказал Вильников. — В общем-то, конечно, не имеет уже значения. Полтора годика — и тоже на пенсию. Если доживу.

Он поставил наконец перед собой второе и молча стал есть, не отрываясь от тарелки.

Евлампьев также молча, подставляя под ложку кусочек хлеба, чтобы не капало, принялся дохлебывать свой суп. На душе у него сделалось скверно. Он чувствовал себя совершенно разбитым.

Было светлое и чистое, пусть оно оставило по себе неловкость, но от светлого и чистого часто остается подобное, такова человеческая природа,и вот уже оно не могло храниться в его сознании таким, потому что в прежнем ощущении всегда отныне будет мозжить эта крохотная червоточина сомнения, прорытая Вильниковым…

— А у Канашева — у того сколько всяких приемчиков было, помните? — неожиданно проговорил Матусевич.— Ого-го еще сколько!

Ни Евлампьев, ни Вильников ему не ответилн.

Так обед и завершился — в тягостном, неестественном молчании, и потом в этот день, до самого звонка об окончании смены, Евлампьеву что-то не работалось.

Весна матерела, входила в силу, снега нигде не осталось. земля начала подсыхать, с давно уже посе. ревшего асфальта ветср поднимал в возлух и таскал за собой облака пыли. Днем на солнце пекло, Евлампьев наконец снял с себя зимние одежды и ходил теперь в плаще н шляпе.

По дороге домой он заходил в попутный магазин и покупал какихнибудь продуктов, какие просила его по телефону перед концом работы Маша, обычно — хлеб. Поднимаясь на свой этаж, из почтового ящика, внсевшего среди других на стене промежуточной лестничной площадки между первым и вторым этажами, доставал почту. Почту приносили раз в день, где-то часа в четыре. в половине пятого, к возвращению с работы она как раз поспевала.

В тот день. когда обедали с Вильниковым, пришло письмо от Черногрязова. Евлампьев открыл ящик - оно лежало первым, перед газетами, с картинкой в левом боку, посвященной Первому мая. Черногрязов все свои письма посылал обязательно в праздничных конвертах; так Евлампьев узнал, что есть День работников легкой промышленности, День работников пищевой промышленности… Он поднимался по лестнице вверх с конвертом в руках и чувствовал, как буквально с каждым шагом поднимается и его настроение. Ах. молодец Мишка, что затеял эту переписку, молодец! Так приятно получать письма, так хорошо, что далеко от тебя, за тридевять земель, в незнакомом тебе совершенно городе думают о тебе, вспоминают тебя…