ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН НА ЛУБЯНКЕ
Шрифт:
– Савинкова вы уже дождались!
– Ищите предателя у себя! Бориса Викторовича предал кто-то в Париже. Похоже, агентурные нити ведут к советскому полпреду Красину, - Якушев попытался увести разговор в сторону от щекотливой темы предательства.
– Да, Красин... Вот уж кто вор, так это он. Его даже Ленин проклинал за кражу казенных денег. Не знаю, сколько он там украл, но, говорят, много.
– Если угодно, могу назвать сумму - полтора миллиона золотых рублей, - усмехнулся Шульгин.
– И по другим большевикам ленинской гвардии у нас имеются точные сведения. У Воровского,
– Вот-вот, а мы здесь сидим, как церковные мыши...
Взгляд Якушева некстати упал на серебряное ведерко с зернистой икрой и блюдо с нежно-розовой семгой, застенчиво мерцавшей капельками сока в кислом окружении лимонных долек. Никак не полагалось быть этим яствам у бедных церковных мышей, да вот откуда ни возьмись появились.
– Из нэпа мы потихоньку учимся выжимать полезное для себя, - скорбно произнес лидер либеральных демократов и непримиримых монархистов.
– Ничего с неба не падает, и наши надежды на счастливое будущее тоже не с облаков...
– Я понимаю, из синдиката либеральных демократов они упадают, - съязвил Шульгин.
– Внезапно и вдруг. На меня, знаете ли, в Киеве тоже намедни обрушилось... На Безаковской, если помните, был памятник графу Бобринскому. Стоял граф, уперев чугунную ногу в рельс, и это зримо свидетельствовало о его заслугах в строительстве железных дорог. Теперь там нет графа Бобринского. Вместо него торчит на старом постаменте нелепая пирамидка из листового железа. И надпись: «Хай живе восьмая ричница седьмого жовтня!» Каково?!
– Восьмая годовщина революции?
– уточнил Якушев.
– Именно-с! И я подумал, когда пришел в себя от такого паскудства: хай он живе, этот памятник, как махровый образчик человеческой тупости. Кстати, Крещатик переименован в улицу Воровского. Точнее было бы назвать - улица Крадежная. По-украински точнее. Им дай Сикстинскую мадонну - и ее переименуют в какую-нибудь Клару Цеткин или Розу Люксембург, известных прихожанок публичного дома. Между прочим, Клара Цеткин очень хотела устроиться инспектриссой домов терпимости у себя в Германии. Не вышло - стала революционеркой.
– Пусть забавляются?
– бодро откликнулся Якушев.
– Лишь бы нас не трогали. Заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Лед тронулся, и за это стоит выпить!..
– Какой лед?
– удивился Шульгин.
– Какое заседание?
– Это у нас, в Наркомате водного транспорта, такая присказка. Лед тронулся, значит, дело пошло, заседание продолжается.
– Будете сидеть тихо на своих заседаниях, так никто и не тронет. Может, еще и наградят... к десятой ричнице седьмого жовтня.
С этими ядовитыми словами Шульгин поднялся, намереваясь откланяться, однако, взглянув на поскучневшее лицо хозяина дома, счел нужным смягчить реплику.
– Не обижайтесь, я пошутил не к месту, но и не со зла... Смотрите, у вас дырка на лацкане. Неужто моль? Да еще на таком видном месте...
–
– Якушев растерялся.
– Хозяйки у меня нет, вот и терплю ущерб.
Вышло скверно. Гость видел в квартире домработницу. Но не мог же Якушев сказать, что это сам Калинин провертел ему лацкан, когда вручал первый орден за операцию «Синдикат-2», завершившуюся арестом Савинкова.
– Ничего, - молвил он, - мы эту моль перевоспитаем. Будем считать, что лед тронулся. Заседание продолжается...
Комментарий к несущественному
Присказка Якушева, ставшая коронной репликой Остапа Бендера, пришла к Ильфу и Петрову с Лубянки. Как и политический заказ на злободневную сатиру, полученный ими от Валентина Катаева, который имел культурные связи с НКВД помимо творческих.
Лед тронулся, потому что вечерний звон был не в головах, а на самом деле.
Расписные Стеньки Разина челны плывут и плывут к нам из прошлого, и нет им начала, не видно и конца им, оглашенным. И снова кого-то выбрасывают за борт в набежавшую оппозиционную волну, и все происходит совсем не там, где происходит, но почти так же, как было когда-то. Только намного хуже.
Похоже, двадцать первый век, оставив безответные задачи в двадцатом, взялся писать на старом холсте новую политическую картину. Однако сквозь свежие мазки явственно проступают очертания мифической организации «Либеральные демократы» образца 1925-1927 годов столь же циничной, продажной, сколь и бесплодной, если не считать плодами ее бессмысленных жертв.
Угадать, что спустя почти век мы увидим на сцене бытия тех же Кислярских, Берлаг и Лапидусов, не могли даже вдохновенные сатирики Ильф и Петров. Вот и своего героя они по наивности пытались отправить в небытие в конце первого романа, но технический директор концессии О. Бендер не считал свою личную жизнь чьим-то капризом. Он выжил наперекор литературной судьбе, и теперь уже никто не волен казнить его или миловать.
Теперь он сам раскручивает финал затянувшейся драмы, вынужденный додумать его за Ильфа и Петрова, стараясь, чтобы вышло не так глупо, как начиналось. Хотя это и трудно. Не те герои. «Это же просто смешно, -сказал бы профессиональный слепой и гусекрад Паниковский.
– Жалкие, ничтожные люди».
И был бы прав как никогда в своей противоречивой жизни. Пожалуй, даже Паша Эмильевич Гайдар, не обладавший государственным чутьем, понял бы неумолимую пагубу исторических параллелей для потомков гей-славян, не говоря уже о его рыжем соратнике, которого с прошлого века заждались господа присяжные заседатели.
Членом профсоюза Остап Бендер не состоял, уголовный кодекс чтил, политикой не забавлялся, стяжателей не любил и на мизерные шансы никогда не ловил, поэтому последний акт драмы начнется, вероятно, с того момента, как лед опять тронулся, увлекая за собой бутафорский реквизит эпохи перезревшего рыночного капитализма, и господа либеральные демократы впервые по-настоящему осознают, что парадом командуют не они.