Вечерня (сборник)
Шрифт:
Церковь, куда они идут, находится на углу Эйнсли и Третьей улицы, а называется она Первой Баптистской Абиссинской церковью Айсолы. Хуперу нравится, что в церкви тепло, потому что, насколько он знает, все остальное — дерьмо! Он уже бросил школу, потому что так и не выучился хорошо читать, — и никто из его учителей даже не догадывался, что он страдает дислексией [20] , — но единственное, что он запомнил из всех учебников истории, через которые с трудом продирался, было то, что большинство войн на этой планете начинались, когда одна религия старалась доказать другой, что именно она знает истинный путь к Господу! А посему
20
Болезненная неспособность к чтению.
Они вышли из церкви чуть позже полудня. Толстый Харольд хочет идти в знакомую курильню, где продают крэк, купить пузырек за пять центов и побалдеть немного. Но Хупер говорит, на кой черт тогда ходить в церковь и вымаливать спасение для своей задницы, если в следующую минуту он опять курит, есть ли в этом смысл, а, парень? Он говорит Толстому Харольду, почему бы ему не использовать пять баксов, чтоб они сходили в кино и купили попкорн? Толстый Харольд думает, он лучше пойдет покурит. Поэтому они расстаются на Эйнсли-авеню — времени, может быть, десять минут первого, четверть первого — Толстый Харольд идет своим путем в курильню, где он собирается обрести надежду в трубке, парень, а Хупер отправляется в пригород по Стем, туда, где в кинотеатре крутят новую картину с участием Эдди Мэрфи.
Пригород.
Там, где этот кинотеатр.
Пригород.
Где живут Эдди Мэрфи и Билл Косби.
Хупер знает, что идет на белую территорию, он не вчера родился. Но, парень, это же Пасха, воскресенье, и все, что он делает, это идет в трахнутое кино, где сотни белых людей стоят в очереди в кассу, желая посмотреть черного парня на экране. Черных в очереди тоже полным-полно, здесь, там, все парни приодеты спортивно для своих девушек, это же Пасхальное воскресенье, будет клево, парень, не выдержишь!
Хупер хотел бы, чтоб с ним тоже была девушка. Но он порвал с этой курочкой в прошлом месяце, потому что она взбесилась, когда его выбросили из школы; может, все к лучшему, если она не поняла, что ничего из него не выйдет в этой трахнутой школе, какой смысл терять там время? За десять минут на углу можно узнать куда больше, чем в школе за целый год. Но в такие дни, как сегодня, когда все пижоны вокруг него с девочками, ему не хватает своей. Он всегда ощущает себя последним сопляком, когда идет в кино один.
Хотя Эдди Мэрфи позаботится о нем.
Эдди Мэрфи сделает так, чтоб ему было хорошо.
Ты видишь там красивого черного мужчину, умного, как черт, который не покупает никакого дерьма у Уитни, от этого тебе хорошо. Эдди Мэрфи, наверно, жил в большом доме на холме с видом на океан. Может, имел блондинок, которые приходили, чтоб пососать его член и вымыть ему ноги своими волосами, как проповедник говорил про ноги Иисуса в то утро. Вы были Эдди Мэрфи, вы могли купить все лучшее в мире, иметь все, что угодно. Не важно, что вы черный! Вы были Эдди Мэрфи, парень! В кинотеатре, заполненном, в основном, белыми, Хуперу нравится смеяться до мокрых штанов каждый раз, когда Эдди Мэрфи одну за другой проделывает свои хитрые штуки. Все белые вокруг тоже смеются. Не над тупым ниггером, а над тупым Чарли, которого ниггер постоянно трахает. Хупер не совсем понимает, почему эти белые люди смеются над
Ему все еще хорошо, когда он выходит из кино около двух тридцати. Снег пока не идет, но чувствуется, что он почти наверняка начнется в любую минуту. По-прежнему с Риверхед мощными порывами дует ветер, пронизывающий до костей. Он может идти домой одной из двух дорог. Можно пройти по Стем до Пятой Северной улицы, а потом три квартала до своего дома на Калвер-авеню, где, вероятно, болтаются какие-нибудь парни, а можно идти прямо по Одиннадцатой, где стоит кинотеатр, и потом через центр города на Калвер, что так, что этак — все едино, если не считать того, что путь по Одиннадцатой улице пролегает через квартал, целиком населенный итальянцами.
Хупер не состоит ни в какой из окрестных уличных банд. Не балуется сам и не таскает наркотик для этих толп торговцев крэком, тех, кого газеты называют "растениями, отравляющими вид городского пейзажа". Он — не лучший ученик, но от этого он не становится плохим человеком. И цвет кожи не делает его плохим. Он — черный. Он знает, что он — черный. Но в жизни он ничего преступного не совершал. Никогда! (Он с пылом повторяет это слово Карелле: "Никогда!") Это немалое достижение в районе, где слово "плохой" часто произносится с вызовом. Я пла-а-а-хой ниггер, парень! Если Хупер и станет каким-нибудь негром, он будет хорошим негром! Как Эдди Мэрфи! (Он говорит это Карелле, для убедительности стуча себя кулаком в грудь, обтянутую тенниской.)
Итало-американцы Одиннадцатой улицы так далеко ушли во времени, в пространстве и мироощущении от своих предков из Неаполя или Палермо, что спокойно могли, если в потребовалось, опустить первую часть в их составном названии. Они — американцы, и точка, родившиеся и вскормленные на этой беговой дорожке с несколько запутанной и сбивающей с толку этнической гордостью. Их пра-пра-прародители эмигрировали сюда на рубеже веков. Их пра-прародители были американцами в первом поколении. Их прародители сражались с Италией во второй мировой войне, их родители — тинэйджеры шестидесятых, а сейчас они сами тинэйджеры, которые по-итальянски не говорят и учить язык не собираются, спасибо! Они — американцы. А американец обязан оберегать свой дом и семью, защищать свой район от дьявольских поползновений, любить Бога и страну и не допускать, чтобы какие-то ниггеры трахали ваших сестер!
Хупер узнает их сразу же!
Он отошел, может, на полтора квартала от Стем-авеню, когда увидел их на ступенях дома. Их шестеро. Сегодня Пасхальное воскресенье, и все они приодеты в пасхальные обновки, тусуются, балдеют, смеются, но он затылком чувствует опасность. Не надо было тащиться сюда! Ему следовало идти от Стем по Пятой улице, а он, тупица, пошел по Одиннадцатой. Впереди вдруг прекращаются грубые шутки и смех, и наступает мертвое молчание, они заметили его!
Он понимает, что придется перейти улицу.
А Эдди Мэрфи перешел бы улицу?
Ч-у-у-у-ушь, парень, нет! Хупер имеет столько же прав, что и эти пижоны, бывать там, где, твою мать, ему хочется, парень! — но сердце колотится. Он знает, что будут неприятности. Это разлито в воздухе, он ощущает это в порыве ветра, парень, который касается его черной кожи, как будто кто-то колет его шилом... неприятность... опасность... беги!
А побежал бы Эдди Мэрфи?
Он не бежит.
Он не переходит улицу.
Он идет туда, где шестеро сошли со ступенек и стоят на тротуаре, руки свободно свисают по бокам, как будто готовые тут же выхватить пистолеты, узенькие улыбочки на их лицах, ну, скажи что-нибудь умное, думает он, скажи что-нибудь клевое, будь Эдди Мэрфи, парень! Но ничего клевого не приходит в голову.