Вечная ночь
Шрифт:
Но самое грустное, что жена его в одно из последних своих посещений зашла к доктору Филипповой в кабинет, прикрыла дверь, достала из сумочки коробку с дорогими духами, начала рассказывать, как благодарна за все, какой она, Ольга Юрьевна, замечательный доктор. Потом поинтересовалась, когда будет удобно прийти в больницу с нотариусом, чтобы муж подписал завещание, и наконец попросила выдать заключение о полной невменяемости ее мужа и о том, что его необходимо поместить в интернат для слабоумных стариков.
– Вы не думайте, я не какая-нибудь, которая хочет от него избавиться. Поймите меня
Ольга Юрьевна духи не взяла, сказала, что муж ее не так безнадежен, чтобы отправлять его в интернат. Разговор получился неприятный. Особенно не понравилось дамочке, когда доктор сказала, что ее мужу нужны всего лишь внимание, уважение и самое обычное человеческое тепло. Никакой опасности ни для себя, ни для окружающих он не представляет. Дамочка ушла, не попрощавшись. Потом Ольга Юрьевна увидела, как в коридоре она кормила Никонова йогуртом с ложечки, гладила по голове и называла птенчиком. На лице старика было написано полнейшее счастье.
«И на том спасибо, – вздохнула про себя Ольга Юрьевна, – к каждому третьему из наших больных вообще никто никогда не приходит. Мы их держим, сколько возможно, потом переводим в отделение, где лежат хроники, лежат, пока не умрут. Всех жалко, и никому нельзя помочь».
Никонова вынесли на руках санитары.
Оля встала, подошла к зеркалу, поправила волосы, еще влажные от дождя. Слабый крик старика стоял в ушах.
«Что же я так раскисла? Разве работать с несчастными депрессивными стариками тяжелей, чем копаться в мозгах маньяков?»
Пришлось наконец признаться себе: да, тяжелей. Каждый раз сталкиваешься с неизбежностью старости и смерти. Наблюдаешь, как угасает разум, как человек уходит в темноту, и ничего не можешь сделать. Боль, отчаяние родственников или предательство, приправленное пресным жирным соусом самооправдания. Ледяные барьеры между близкими людьми, ужас одиночества и эгоизма. Нет виноватых. Только жертвы. Те, кто предают и бросают больных стариков, тоже жертвы. Сколько ни придумывай уважительных причин, как ни пытайся забыть, все равно не получается. Мучает совесть, грызет изнутри страх, что тебя тоже когда-нибудь бросят умирать в доме скорби твои дети и внуки.
Старость, болезнь, смерть – зло обыденное, безличное. Зло, с которым нельзя бороться. А маньяки – зло исключительное, конкретное. Его можно вычислить и остановить. Если нет никаких следов, никаких зацепок в настоящем, надо заглянуть в прошлое.
Когда появился Молох, Оля сразу вспомнила давыдовского душителя Анатолия Пьяных и пыталась найти материалы по тому старому делу. Что бы ей ни говорили, она видела очевидное сходство почерка его и Молоха. Но материалов не нашла. На фамилию «Пьяных» поисковая система не выдала никакой информации. В архивах института удалось отыскать только копию официального заключения экспертной комиссии.
– Ты что, не помнишь? Все материалы были приобщены к уголовному делу и переданы следствию, – сказал Кирилл Петрович, – я вообще не понимаю, зачем тебе это надо.
Оля откопала сообщение о пожаре в давыдовском интернате для слепых и слабовидящих
Обычно по делам об особо тяжких преступлениях собирается огромное количество сведений, которые подлежат регистрации, учету, хранению. Все, что касалось дела Пьяных, исчезло бесследно.
Дима Соловьев тоже удивился, когда она попросила его послать официальный запрос в ГИЦ*. От него она услышала те же слова:
– Не понимаю, зачем тебе это надо?
Если честно, она сама до конца не понимала.
– Действительно, почерк немного похож, – сказал Дима, – но все-таки это не Молох. Ты же знаешь, убийца повесился в камере. Он не мог воскреснуть. Или ты подозреваешь, что Пьяных – не настоящий убийца?
– Подозреваю, – призналась Оля, – как тогда, так и сейчас.
– Да? Только никому, кроме меня, не говори об этом, ладно? И так я постоянно слышу, что ты фантазируешь, выдумываешь какие-то завиральные версии.
– Хорошо, никому, кроме тебя, не скажу. Но тебе ведь можно?
– Мне можно. Мне говори, что хочешь.
Она сняла телефонную трубку, набрала рабочий номер Димы Соловьева, долго слушала длинные гудки. Трубку так никто и не взял. Оля хотела перезвонить на мобильный, но в дверь постучали, и через минуту в кабинет ввалился табунок студентов-практикантов.
Совещание у заместителя министра проходило довольно вяло. Соловьев высказал версию, что это продолжение серии, начавшейся два года назад. Трех неопознанных подростков и Женю Качалову мог убить один и тот же человек. Совпадала география преступлений – лесополоса у шоссе, в радиусе около двадцати километров от МКАД. Способ убийства, приблизительный возраст убитых. Отсутствие очевидных следов изнасилования. Убийца каждый раз оглушал ребенка ударом по голове сзади, душил руками, раздевал и потом поливал труп детским косметическим маслом. Надо еще раз просмотреть поисковые профили преступника, составленные специалистами-психологами и психиатрами из группы профессора Гущенко. Они, вероятно, полностью совпадут с нынешним вариантом.
– Но тогда у нас этих профилей было штук пять, и все разные, – напомнил заместитель министра, – что вы скажете, Кирилл Петрович?
Профессор Гущенко скромно сидел в углу, закинув ногу на ногу, приспособив блокнот на круглом мощном колене, сосредоточенно водил ручкой по бумаге. Соловьев только сейчас его заметил и тут же вспомнил Олины слова: Кириллу Петровичу под шестьдесят, а какой мощный интеллект, сколько энергии.
Профессор выглядел отлично. Широкие плечи, темно-русые густые волосы с красивой проседью, зачесанные вбок и назад, гладкий покатый лоб, небольшие, без блеска, серые глаза. Крупный, слегка вздернутый нос, тонкий подвижный рот. Надежный, спокойный, уверенный в себе мужчина. Интеллектуал, плейбой. Женщины от таких запросто теряют голову. Когда-то Соловьев даже слегка ревновал к нему Олю, даром что профессор – холостяк.