Вечная полночь
Шрифт:
Мне было абсолютно поебать! Отношение, проистекающее скорее из полной трусости, чем высокомерия. Разумеется, мне было все равно. Как я мог иначе? Моему отцу было не все равно. Он боролся. Он во что-то верил. Он ставил цели. Он ползком проделал путь из угольных шахт на пост федерального судьи. И что это ему дало?
Мой отец. Мой отец. Я ни разу не думал о нем; я ни разу не останавливался. В основном в точке принятия некого решения, на каком-то распутье, его неопределенно-зловещее, всегда загадочное лицо плывет передо мной, словно полная луна. Он не давал мне советов. Задушевные разговоры у нас были не приняты. Лишь один раз: по поводу брака моей сестры с поэтом, называвшим себя радикальным в дебрях свободно-речивого Беркли, и ее отказа принять родительские деньги,
Гордыня глупа. Спасибо! Может, и не густо, но меня определенно зацепило. Сначала я напечатал «задело». Что, пожалуй, ближе к истине.
Меня в то время можно было обвинить во многом, но не в гордыне.
Таков Голливуд. Человека, нанявшего меня, уволили. И в итоге помочь дописать сценарий, который мы с Томом обговаривали во время наших первых праздничных встреч, меня взял сам легендарный Большой Джек Клагмен. В отличие от Пэтчетта, высокий, застегнутый на все пуговицы человек, основавший литературный «Ньюхарт» и не переставший вести себя по-джентльменски, чем полупоражал (ньюхартовское выражение отныне). Клагмен олицетворял бизнес. И бизнес, как таковой, плохой.
От нашей первой нервной встречи у меня осталось в памяти только то, что Большой Джек выплеснул гороховый суп мне на рубашку. Когда я зашел в офис, он увлеченно хлебал пластиковой ложкой. Дуя на свою посудину с обедом «Стайро», он вывалил немного зеленой гадости мне на воротник. Большой Джек прикинулся, что это произошло ненарочно. Но мне было виднее. Слово презрениеописывает выражение лица этого человека, когда он долдонил про телевизионные шедевры и про то, что это моя работа, как писателя и соискателя, привносить правдоподобие на крохотный экран.
— Это не работает, — втирал он мне, сжимая мой несчастный набросок и размахивая им передо мной. — Не понимаешь, что ли? — все повторял он, будто взволнованную мантру, и буравя меня взглядом так, что я чувствовал запах его глазных яблок. — Не видишь, что ли? Совсем дурак? Не понимаешь,что ли?
На протяжении всей его тирады я испытывал раздражающее ощущение, что на меня орут с экрана телевизора. Расплывшиеся черты его лица казались не более реальными, чем лицо Элмера Фадда. Такое смешно уменьшенное воздействие от встречи со знаменитостью. Сознание, настолько переполненное ненужными идеями «Квинси», зашоренное полупереваренными «Странными Парочками» и старыми «Сумрачными зонами», просто не может принять, что звезда этих двумерных воспоминаний вдруг получила трехмерное.
Одного того обмена мнениями о тексте хватило, чтобы осознать, что здесь происходит процесс, одновременно смущающий и морально поднимающий, подобно дотошному экзамену по проктологии. Главное — не толково говорить, а придать своим кретинским мыслям, сулящим талон на обед, увлекательность. Стало ясно, что человеку надо постоянно что-то усваивать, чтобы добиться тут успеха. Если хочешь этого на телевидении, почувствовал я, тебе надо всего-навсего засучить рукава.
Надо сделать какой-то решительный шаг. В том-то и вся нелепость.
Писательство для меня продолжало излучать ауру, граничащую с божественной. Такое отношение Голливуд полагает, мягко говоря, абсурдным. В свой первый достопамятный визит к Сандре я увидел нечто, потрясшее меня до глубины души. Передо мной возвышались горы текстов. Уйма рукописей достигала размеров шотландского пони, простираясь от индейского половичка до половины потолка цвета прессованного творога, какие, по-моему, есть во всех квартирах нижнего Лос-Анджелеса. Обведя в панике взглядом гостиную, я увидал в каждом углу отдельную падающую башню из писательских творений. Кофейный столик служил подставкой для еще пятнадцати-двадцати сценариев; на кушетке и кресле-качалке их валялось даже больше.
Называйте меня наивным. Я ощущал себя ювелиром, высадившимся на планете, где алмазами гадят собаки. И отношение к ним соответствующее. «Кто все это пишет?» — промямлил я, все еще ошарашенный открытием, что так много персонажей
— Кто это пишет? — по выражению ее лица было видно, что она не понимает, сошел ли я с ума или просто немного торможу. — Ты что, шутишь? Все это пишут.
— Но почему?
До того момента я в основном вращался в журнальной сфере, темной области реального, где практиковалось нечто, называемое прозой. Разумеется, я сам помогал писать сценарии к фильмам. Но это было простым прощупыванием почвы, пока я работал над Большой Книгой. Романом. Тем, что по-настоящему пишут настоящие писатели. Я элементарно не догонял. От открывшейся картины некуда деться: по всему Лос-Анджелесу стоят дома, офисы, квартиры, грузовики, по швам трещащие от попыток какой-нибудь искренней души кинуться на баррикады индустрии развлечений. Это было как «День Триффидов» [11] с текстами вместо Триффидов. Я представил, как в один прекрасный день они поднимутся, у них вырастут зубы, и они просто сожрут всех, кто попадется им на глаза. Сначала они прогрызут череп того, кто записал их на бумагу, потом погонятся за разработчиками-раздолбаями, нелестно о них отозвавшимися, а затем en masse кинутся на галантерейных ребятишек из студий, отказавших им в праве на жизнь. Недоноски могут накапливаться до бесконечности, а город Лос-Анджелес всегда смердел их избытками.
11
Фантастическое растение, которое вырастает до очень больших размеров, потом ходит и нападает на людей.
Однажды проклюнувшись, истинный размах сценаризма заявлял о себе на каждом углу. До того как я попал в Лос-Анджелес, я был знаком с очень немногими писателями. Теперь куда ни плюнь — сплошные писатели. Настроившись, везде находишь их следы: в «7-одиннадцать» не зайдешь без того, чтобы клерк не ошарашил тебя потоком приветственного словесного поноса. Их родным языком может быть армянский, но это их не останавливает.
Я полагаю, что мне следует восславить свою счастливую звезду. Нежданно-негаданно я попал в Город Толстых. Представьте себе «Отчего бежит Сэмми» с Сэмми в таком ауте, что он не видит, как двигаются его ноги. Мне довелось услышать, как Лили Томлин сказала, что единственная ее знакомая, приехавшая в Голливуд стать официанткой, не нашла работу и в конце концов заделалась актрисой. Именно такое чувство я испытывал. Кто знает, почему мы предаем себя? В мире бесконечных возможностей я выбрал именно те, которые потом больно кусались.
Или, возможно, все дело просто в лаве. У мистера Прирожденного Прозаика оказались поразительные трудности с излиянием своих притязаний. Деньги обладают очень уж странной силой. И не над тем, что на них можно купить. Или не только. Общество всегда говорило: «Делай деньги». Художники говорили: «Но есть что-то еще». Город клише. Однако в Голливуде живет Большая Ложь, что ты можешь заиметь и то, и другое. И в эту ложь хотелось верить.
Где-то в «Как стать писателем» Джон Гарднер рассуждает про то, как писатели должны объяснить, что им видится своей профессиональной неудачей; почему они вкалывают так много и получают так мало, почему им приходится идти на жертвы ради привилегии потерпеть неудачу. Гораздо более удобно заколачивать деньги в «шоу-бизнесе». Ах, вас неожиданно зауважают! Родственники, ассистенты дантистов, вся эта компания… Это так замечательно!
«Чем вы занимаетесь?» Я — с нарочитой небрежностью: «О, вы знаете, я пишу сценарий к „Альфу“.» «Неужели? Ах, моя племянница из Чатахучи просто обожает эту зверюшку. Аах, как классно! Как он выглядит?» Иногда у тебя даже просят автограф. И рассказать, какой вы замечательный!
Со временем, когда простые вылазки на маленький экран переросли в более-менее постоянную работу, потребность в творческой — назовите меня старомодным — свободе задвинулась на дальний второй план по сравнению с жаждой зашибать огромные бабки. Творчество — полная противоположность телевидения. Творчество подразумевает способность говорить за себя. Телевидение подразумевает, что ты будешь говорить за того, кто написал «пилота». Платят прилично, но сурово давят на жесткую бредовую необходимость сохранять видимость свободной воли.