Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Рудинский Владимир

Латинский лирик начинает свои излияния обращением к своим двум друзьям:

Фурий и Аврелий, спутники Катулла(Furi et Aureli, comites Catulli)

и излагает затем план совместного с ними путешествия в далекие страны.

Александр Сергеевич весьма точно передает ту же ситуацию:

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,Куда б ни вздумали, готов за вами яПовсюду следовать…

Правда, в приведенных строках не указано, к скольким друзьям поэт обращается; но, как мы увидим далее, есть возможность с точностью фиксировать их число как двойственное и даже назвать их подлинные имена.

Иное вовсе дело у Шенье. Самая форма partons является, скорее всего, авторским я; а если он и имеет в виду попутчиков, то мы о них из его рассказа ничего не узнаем.

Кроме того, античный предшественник романтиков решительно подчеркивает, что речь для него идет о поездке на край света, в удаленные и таинственные пределы земли,

восточные либо западные, в бегстве от возлюбленной, против власти которой он взбунтовался (этот последний мотив сохранен у Пушкина; как, впрочем, и у Шенье). И здесь перед нами по-русски рисуется примерно такой же план. Описываются не те же области земного шара; но они окрашены сходными чувствами:

К подножию ль стены далекого Китая,В кипящий ли Париж, туда ли, наконец,Где Тассо не поет уже ночной гребец,Где древних городов под пеплом дремлют мощи,Где кипарисные благоухают рощи.

Катулл, соответственно, говорит об Индии, Аравии, стране парфян, о загадочной Британии, только что тогда завоеванной Цезарем. Легко заметить параллельный ход мыслей у него и у Пушкина. Напротив, Шенье собирается в Византию, то есть в Константинополь, город не слишком отдаленный и притом для него лично родной (он там появился на свет).

Главное же, и что нам кажется наиболее убедительным, у Шенье намечается морское плавание. И трудно себе представить, чтобы, переводя его или хотя бы думая о нем, Пушкин не упомянул бы парус, волны или порт (понятия, столь многократно возникающие в его собственном творчестве). Иначе у Катулла: у того все время стоят перед глазами странствия по суше:

Sive in extremos penetrabit Indos…Sive in Hyrcanos Arabasve molles…

(кроме, впрочем, эпизодического упоминании о Британских островах). Любопытно, что и у Пушкина, и у Шенье (если последний тоже опирался на Катулла) опущена последняя (и весьма важная!) часть трагического монолога Катулла: его резкие упреки обманувшей его женщине. У них положение совсем иное; они жалуются, но не обвиняют и не осуждают. Пушкин рвется вдаль:

надменной убегая…

И горько вздыхает:

Забуду ль гордую мучительную деву?

Шенье меланхолически констатирует:

Je suis vaincu; je suis au joug d’une cruelle 73 .

Мы обещали уточнить (для тех из читателей, кто без нас не знает) имена двух приятелей, которым Пушкин адресовал свои стихи. Вот они: выдающийся востоковед и синолог отец Иакинф, в миру Никита Яковлевич Бичурин (1777–1853) и барон Петр Львович Шиллинг фон Канштадт (1787–1837), дипломат, изобретатель, член-корреспондент Академии Наук по разряду литературы и древностей Востока. Надо признать, что Пушкин друзей умел выбирать в разных кругах и, в данном случае, людей интересных и значительных! Во всяком случае, будь его разобранный выше отрывок создан под влиянием византийского француза (как тот сам любил себя называть) Андре-Мари де Шенье или веронца Гая Валерия Катулла, бесспорно, он отражает биографию и интимные переживания своего автора. Набросанный на бумагу в 1829 г., он относится к периоду, когда поэт, казалось, безнадежно отвергнутый любимой девушкой, Натальей Гончаровой, ставшей впоследствии его женой, замышлял принять участие в готовившейся экспедиции в Китай в компании с Бичуриным и Шиллингом; его намерение не осуществилось только в силу отказа правительства дать ему разрешение. Мечтал он в эти дни и об отъезде в Италию или во Францию (откуда слова о Париже и о родине Тассо 74 ).

73

«Я побежден, я попал под жестокое иго» (фр.).

74

Торквато Тассо (1544–1595) – итальянский поэт. Наиболее известна его поэма «Освобожденный Иерусалим».

Нам остается еще сделать следующие замечания. Что касается отношений Катулла с Фурием и Аврелием, их дружба, очевидно, перемежалась ссорами, увековеченными в его стихах. Пиотровский, несмотря на то, что переводит более сдержанные выражения подлинника строками:

Фурий ласковый и Аврелий верный!Вы – друзья Катуллу,

отзывается о них довольно пренебрежительно, как о «молодых прожигателях жизни». Французский литературовед Жорж Лафей, в комментариях к изданию стихов латинского поэта (Catulle, «Po'esies», Paris, 1949), еще более решительно характеризует их как «Objet des sarcasmes violents de Catulle». Ничего подобного не было налицо в сношениях нашего великого поэта с его Фурием и Аврелием. Александр Сергеевич отличался завидным постоянством в дружбе. С Бичуриным и Шиллингом он познакомился поздно; но все его с ними контакты отмечены искренним доброжелательством и симпатией – видимо, взаимной.

«Голос зарубежья», Мюнхен, март 1990, № 56, с. 9–11.

Мир во зле лежит

У замечательного русского поэта Я. П. Полонского 75 есть сравнительно мало известная и редко упоминаемая поэма «У Сатаны», содержащая исключительно глубокие и в высшем смысле слова пророческие

мысли. Конечно, автор основывается-то на опыте великой французской революции; но легко убедиться, насколько суждения его применимы и к нашему сегодняшнему дню. Хотелось бы процитировать его произведение целиком; но, как оно невозможно, ограничусь отрывками и – поневоле! – дам их сплошными строками на манер прозы.

75

Яков Петрович Полонский (1819–1898) – поэт, писатель, журналист. Автор популярных песен и романсов (напр., «Мой костер в тумане светит»).

Нам представлена беседа верховного Духа Зла с его подручным, Асмодеем, которого он вопрошает:

Так отвечай же,Что сделал ты для того,Чтоб извратить Божье дело,Чтоб извести душу мираИ умертвить его тело?

И вот отчет Асмодея:

Было великое время:Из скептитизмаИ злого сомнения,Выросло семяУразумения.Разум всем громко подсказывать стал:«Равенство», «братство», «свобода».Тут не один идеал, —Три идеала!Но у меняВышло из них три урода,Три безобразия.Взвесив невежество масс,Я заключил, что в Европе у насМассы людей – та же Азия:Тот же мифический мракЦарствует в недрах народа,И воплотилась в богиню свобода,И нарядилася в красный колпак;Я преподнес ей в тавернеЧашу винаИ захмелела она;Эту блудницу, как идола черни,Я препоясал мечом,Ей подчинил эшафоты,Рядом поставил ее с палачом,И не одни идиотыВерят с тех пор,Что тирания народа,Есть молодая свобода,Что ее символ – топор.

На реплику заинтересованного хозяина: «Дальше!», Асмодей продолжает:

Из равенства тожеВышло Прокрустово ложеКровь полилась;Вместо креста, подняласьНад головамиТа гильотина «святая»,Что, понижаяУровень мыслей во имя страстей,Стала орудием власти моей.Люди били людей бессознательно,Гибель равняла людей,И так успешно равняла,Что окончательноРавенство пало:Цезарь восстал,Грозный и стопобедный.И покорились ему как судьбе,И поклонилисьДаже фигуре его темно-меднойНа темно-медном столбе!Братство – великое слово —Было не так уж ново,Пастыри стада ХристоваВ мире его разнесли,И говорят, что кого-то спасли…Но это братство по-своему поняли,Те, кого речи мои сильно проняли.

И довольный еще успехом, Асмодей рассказывает:

Новые фразыСтал я ковать,

в таком стиле:

Слава есть дочь легковерия;Нравственность – мать лицемерия;Прелесть искусства – разврат;Кто терпелив, тот не стоит свободы;Где постепенность – там зло…Крови своей не жалейте, народы!Все начинай с ничего!..

А в результате:

И услыхал, наконец,Как откликается злоба,Как заправлять человечествомЛезет последний глупец.Чтоб окончательно спутать идеиПартии стал я плодитьНепримиримые,Неукротимые,И в наши дниТем велика их заслуга,Что без пощады друг другаРезать готовы они…Так, Сатана,С ярыми криками:«Мир и свобода!»Буду на сценуЯ выводитьТо тиранию народа,То деспотизм одногоВот мои планы…Буду менять декорации,И, может быть,До нищеты и бесславияМной доведенные нацииБудут читатьТолько одни прокламацииИ проклинать, проклинать, проклинать!..