Вечные ценности
Шрифт:
И путь к храму может стать чудом. Может – и становится. Скажем, захотел городской человек в своей бывшей деревне восстановить храм. И было это совершенно нереальным делом – ни денег, ни рабочих рук, ни паствы. И помощи вроде ждать неоткуда. Но потихонечку, постепенно все как будто само появляется в нужный момент… И вот уже возник как бы из ниоткуда храм – плод многих усилий, светлых мыслей и добрых дел…
Как говорят священники в своих проповедях: «Ковчег, спасший людей от Всемирного Потопа, был построен Ноем по повелению Бога. Церковь – это тоже ковчег, корабль спасения, но построенный
Море зла окружает нас. Как спастись в нем на нашем корабле? Из чего он построен? Что дает крепость ему? Он построен из нас с вами, дорогие братья и сестры, а крепость дает ему любовь, которую мы имеем к Богу и друг к другу.
Ссоры, обиды, злословие – любое проявление неприязни – это все трещины в нашем корабле. Всякий, кто имеет злобу к ближнему своему, топит наш корабль, разрушает Церковь. Всякий, кто проявляет любовь к ближнему, – строит, создает Церковь. Все очень просто…»
Иконостас московского храма Симеона Столпника
Иерархия иконостаса
Действительно, все просто. И добавить к этому можно то, что не только вся православная Церковь целиком, но и каждый храм может являться кораблем для спасения людей, «тонущих» в житейской суете, которые смогут в любой момент, придя сюда, очистить свою душу и измениться к лучшему.
Потому что, в отличие от суетного житейского мира, здесь, в храме, люди невольно следуют негласному правилу – не давать ход низким мыслям, думать только о светлом и высоком. И вести себя так же: скромно, смиренно, доброжелательно.
Казалось бы, как просто: веди себя так же в миру – и весь мир будет как храм: высок, чист и полон достоинства. Но нет, за пределами храма мы снимаем с себя все запреты и пускаемся во все тяжкие… А почему в храме не снимаем?
В храме помимо высоких помыслов и чувств незримо присутствует смирение. Оно и в полукруглых склоняющихся арках, и в ровно и мягко горящих свечах, и в покорно склоненных головах святых и великомучеников на стенах, и в лике всегда наклоненной к Младенцу Богоматери, и в склоненных в мире и согласии ангелах в Троице. Оно и в смиренно читающем Евангелие священнослужителе, и в смиренно склоненных молящихся прихожанах. Даже два воинственных архангела в иконостасе, Михаил и Гавриил, стоящих во главе небесного воинства, и те склоняют голову в смирении.
Почему? Потому что без смирения нет согласия и любви, а есть разделение и свое «я». А тогда и нет превращения всех собравшихся в храме во имя Христа в одно целое, нет объединения всех в одно молящееся существо, в одно тело храма, и нет объединения этого тела со всеми молящимися на Земле.
Видимо, об этом думал поэт Александр Блок (1880–1921), когда писал:
Люблю высокие соборы,Душой смиряясь, посещать,ВходитьСмирение помогает нам растворяться во всех других и, теряя себя, обретать весь мир, вливая в него себя, как маленькую частичку. Как зерно, умирая для себя, рождается вновь уже в другом качестве и для всех…
Храм как часослов – тоже книга, только каменная. И храм, как часослов, и внешним, и внутренним своим обликом привязан ко времени, потому что весь состоит из прошлого, настоящего и будущего, существующих одновременно.
Ведь его внутреннее пространство делится на три части:
сразу за входом – притвор,
затем идет средняя часть храма, и, наконец,
алтарь, отделенный иконостасом.
И храм в этом смысле можно воспринять как символ продвижения человека к духовности.
Вначале мы, войдя в храм, оказываемся в притворе. Это как бы степень нашего воцерковления – и грехи не дают дальше идти (их тяжесть делает ноги свинцовыми), да и человеку на этом уровне греховности самому не хочется идти дальше. Собственная тяжелая пока природа не пускает. Неуютно, холодновато, как-то не по себе. Это, если мы движемся вперед, как бы наше прошлое.
Потом, при движении к середине храма начинается проникновение в нас света, и материального – сверху из купола и боковых окон, и духовного – от звучащих молитв, слов Евангелия, икон, ликов со стен, горящих свечей. И, наполняясь светом, мы начинаем сами тянуться к нему: узнавать все, что не знаем (что есть Бог, что есть вера, что есть храм, как вести себя в нем, учимся читать Библию, духовные книги). То есть посещая храм, мы двигаемся к его середине, по мере своего просветления. Это наше настоящее.
Алтарь же – настолько светлое, легкое и разреженное пространство, что в нем нам при жизни не быть. В нем место только Богу. Священнослужители и алтарники могут сюда заходить и выходить, но только во время службы, как живые механизмы богослужения. Так же, как батюшка, принимающий исповедь, на время перестает быть живым грешным человеком и становится проводником Бога.
Что касается всех нас, грешных, то кто же знает, насколько мы можем быть ближе к алтарю? Это зависит от того, сколько уже в нас света: крохотная точка в окружении сплошной тьмы, маленький огонечек, уже отодвигающий тьму от себя, или уже заметный светильник, на свет которого и другие могут притянуться… Нет, пожалуй, только после нашей смерти можно будет сказать, какую мы прожили жизнь: темную или светлую. Даже если светлую, даже если кто-то будет канонизирован церковью, как святой, и уже обретет право попасть в алтарь, это будет после нас. Но если мы стремимся к Богу, тянемся к светлому и доброму, то алтарь – это наше будущее. Вот что такое храм…
Наконец, есть такое понятие, как малая Родина. Оно закладывается в детстве, когда какие-то незабываемые моменты и образы остаются в памяти навсегда и помогают потом во взрослой жизни. Это может быть и сруб колодца с журавлем над ним возле бабушкиного дома в деревне, и стог желтого, пахнущего летом сена, и такой родной дым, никогда не устающий виться из трубы соседского дома, и празднично-красный наряд старой яблони, достоявший до самых холодов, и засыпанная снегом длинная картофельная грядка, на которой столько потов с тебя сошло, и шпиль двухсотлетней колокольни местного храма, куда тебя принесла бабушка крестить…