Вечный эскорт
Шрифт:
– Чуть не влипла по делу Рокотова – Файбишенко, она тогда совсем еще молодая была. Любила хорошие шмотки, фарце платила валютой, вот и влипла. Помогли ей отмазаться. Наверное, дружки из органов. Иначе секир башка, тех-то всех расстреляли. Хрущ лично курировал.
– Марихуаной баловалась.
– Нет, Евочка Яблонская уже не та. Покатилась по наклонной. Я тоже давно ее не видел. Вроде за рубеж подалась.
– Может, и нет ее? Какой-нибудь сутенер грохнул или сама заболела и умерла? – предположил я, выслушав очередного очевидца.
– Это вряд ли. Все бы знали. Фигура она, эта Евка, заметная. Что-нибудь слышно было бы.
И какое мне, собственно, дело до нее? Интересный человек? Первая знакомая ундина? Но у меня теперь малышка Ирочка. Ростом почти метр восемьдесят. Малышка –
Ева – приезжая, из Костромы. Ана – из Нового Уренгоя. Все девушки восемнадцати лет, входящие в неизвестное будущее, испытывают, наверное, похожие чувства и переживания. А если не в восемнадцать, а раньше? Если в четырнадцать – пятнадцать? Такое ведь тоже может быть. Что, интересно, эти девушки-подростки чувствуют, покидая родные пенаты? Да и такими ли уж родными были пенаты для моей Аны? Но Ана, кажется, ничего не боялась, она отважная. Ева тоже не из робких – обе они ундины, что тут скажешь? Ундины людей не боятся, а вот нам следовало бы остерегаться этих загадочных и опасных русалок, еще вопрос, есть ли у них душа.
Но что это я все – ундины, русалки? Такова, наверное, особенность моего восприятия. Сами-то эти девушки, скорее всего, и не догадываются, что они особенные.
7
Франция пятидесятых годов девятнадцатого века. Верлен и Рембо уже родились, но еще не опубликовали своих стихов.
Мирный государственный переворот тысяча восемьсот пятьдесят первого года, устранение законодательной власти, и вот тщеславный заговорщик и хитрый интриган Шарль Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, человек, страстно преданный идеям бонапартизма и вместе с тем полный самообладания, – «голландец обуздывал в нем корсиканца», по выражению Виктора Гюго, – установил во Франции, не без помощи своей любовницы и финансистки мисс Говард, авторитарный режим и через год провозгласил себя императором Второй империи. Но историю не остановить, французская экономика и промышленность набирают обороты, император вынужден дать дорогу частичным демократическим реформам. Барон Осман проводит масштабную реконструкцию Парижа, другие города идут вслед за Парижем. Появился новый термин «фланер», обозначающий горожанина, извлекающего удовольствие из бесцельных прогулок по городу.
Эдуарда Мане часто можно было увидеть в группе своих почитателей, собиравшихся в кафе Гербуа на Рю-де-Батиньоль, популярном месте встреч французской богемы. Здесь, на Монмартре, встречались будущие импрессионисты. Признанными мастерами того времени были Делакруа, Энгр, Коро, Милле, Курбе. Мане нашел путь от старого поколения французских художников к новому.
Его называли Император Эдуард. Чем не император? Настоящий Бонапарт живописного цеха! Император Эдуард, – с восторгом отзывались о нем женщины, он открывал им черную лакированную дверь своей квартиры и разрешал разделить с ним ложе.
Эдуард Мане вещал и обличал: «Буржуазное лицемерие пронизывает все слои общества, вплоть до императора Наполеона III и его ближайшего окружения. Большинство моих друзей из Сорбонны такие же. Они сколачивают состояния, холят сыновей, чтобы те продолжили их семейный бизнес, покупают любовь красивых молодых куртизанок, самый экзотический товар на свободном рынке наших дней, а их жены проводят время в праздности и показухе.
Париж Виктора Гюго, наших отцов и дедов, ушел в прошлое. Новые улицы Османа вытянуты струной до самого горизонта наподобие железнодорожных путей – это конец старой жизни, конец прежнему лабиринту улиц и дворов, наползающих друг на друга. Раньше вы знали только соседей, живущих на вашей улице, потому что она была слишком извилистой и труднопроходимой, чтобы добраться до других улиц. А теперь различные классы общества, обретавшиеся раньше на периферии, смешиваются с нами, вносят в быт Парижа и Франции свои привычки, идеи и свой способ существования.
Как мы можем спрятаться от смещения пластов нашей жизни? Перемены видны во всем. И либо мы на учимся овладевать ими, используя их силу, либо мы обречены, как Сизиф,
Вот он – новый реализм: надлежит писать не то, что есть, а то, что хочет видеть художник.
Мане мечтал выставить свой «Завтрак на траве» в Парижском салоне в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, но ему вернули работу: нагота женщины в окружении одетых современных мужчин ошеломила организаторов салона. Картина оказалась среди других трех тысяч живописных полотен, не допущенных к участию в Парижском салоне. Для них-то император Наполеон III и приказал провести отдельную выставку, получившую громкое название «Салон отверженных». Картина Мане произвела настоящий фурор. Обнаженная женщина без всякого смущения смотрит прямо на зрителя. Она бросает вызов: смотрите все, смотрите – я такая, именно такая.
Картина стала главной достопримечательностью выставки. Но не потому, что она пришлась по вкусу зрителям. У критиков работа Мане вызывала насмешки и возмущение. Почтенные буржуа, основные посетители выставки, старались как можно быстрее проскочить со своими женами мимо полотна, а потом, оставив их в кафе, трусливо возвращались назад, чтобы вкусить запретный плод.
В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году художник готовил для Парижского салона еще одну картину с обнаженной натурой. На ней была изображена рыжеволосая дама, возлежащая на белых подушках. Непросто давалась эта работа новому пророку живописи. И так не получалось, и эдак. Раздосадованный Император Эдуард обвел черным контуром нарисованное тело – никогда он не узнает, что наступит время и его случайной любовнице и натурщице лучших картин дадут прозвище Ля Глю (смола), – с французской элегантностью пробормотал ругательства: bordel, de merde, de saloperie, de connerie [4] – и завершил их финальной максимой: «Надлежит писать не то, что видишь, а то, что следует видеть».
4
Черт, дерьмо, дерьмо, бред (фр.).
Картина стала причиной одного из самых больших скандалов в истории французской живописи; ее главный персонаж был далек от общепринятых классических обнаженных богинь, он демонстрировал сексуальность обычной парижанки из Латинского квартала. Толпы посетителей выставки устремлялись к одной-единственной картине. Хохотали, возмущались, размахивали тростями и зонтами. Холст чуть было не изорвали в клочья. Пришлось приставить к картине караул, но и это не помогло. Тогда ее поместили в самый последний зал, высоко над дверью. Люди шли и шли на выставку с одной-единственной целью – увидеть ставшую уже знаменитой «Венеру с котом», впоследствии названную «Олимпией».
«Непристойность!» «Цинизм!» Находились слова и похлеще, и позабористей. Имя «Олимпия» было нарицательным: так называли дам полусвета. Для современников художника это имя ассоциировалось не с далекой горой Олимп, а с проституткой.
Обнаженная женщина на этих картинах – Викторин Мёран, получившая прозвище «Креветка» из-за розового цвета лица, рыжеватого оттенка волос и миниатюрной фигуры.
Мане и Мёран считали любовниками, но это было лишь верхушкой айсберга сплетен. Популярная трактовка «Завтрака на траве» и «Олимпии» предполагала, что изображенные на полотнах наглые особы, безусловно, дамы легкого поведения. Это подпитывалось слухами, что Мёран была проституткой и любила выпить.
Женщины, вдохновлявшие современников, вдохновлявшие художников и поэтов!
Прачка Анна-Шарлотта с картины Делакруа «Свобода на баррикадах», странное сочетание афинской гетеры Фрины, торговки рыбой и античной богини свободы. «Это девка с босыми ногами и голой грудью, – писал журнал La Revue de Paris, – сбежавшая из тюрьмы Сен-Лазар девка, которая бежит, крича и размахивая ружьем. Нам нечего делать с этой постыдной мегерой».
Французская художница и модель Жанна Эбютерн, любимая натурщица и последняя страсть Амедео Модильяни.