Вечный колокол
Шрифт:
— Помнишь, ты гадал девушкам? Ты так и не догадался, о чем я тебя спросила… Ты говорил им, что они не выйдут замуж, и я поняла, что это значит. Я сразу поняла, ты еще сам не знал, а я уже чувствовала… Я хотела знать, что будет с тобой. А ты плел что-то про какой-то выбор. Младик, что будет с тобой? И не надо говорить мне о богах, которые не знают будущего…
— Что ты хочешь услышать? Я же сказал: я вернусь. Я не чувствую своей смерти, но это ничего не значит.
И тут он вспомнил, как она задала ему вопрос: выйдет ли она замуж в этом году? Он осекся, помолчал немного, а потом прижал ее к себе, но побоялся спросить, правильно ли он ее понял.
— Я очень тебя
Он прижимал ее к себе все сильней, и говорил все горячее. Он полюбил ее с первого взгляда, когда она только появилась в университете. О том, что на факультет права приняли девушку, сразу же узнали все студенты. На нее ходили смотреть издали, как на диковинную зверушку. Млад учился на последней ступени, и понимал, как это некрасиво, нехорошо, и как девушке, должно быть, неловко от их любопытства, но она, казалось, не обращала на это никакого внимания. Тогда она еще не была княгиней, только княжной… Он понимал, но не мог не смотреть на нее даже тогда, когда все привыкли к ее присутствию. И, надо сказать, он был не одинок.
Они сошлись только через несколько лет, когда Дана закончила учиться и осталась преподавать. И все эти годы Млад не мог думать больше ни о ком. Она не замечала его неуклюжих ухаживаний, а у него, как назло, в ее присутствии не ворочался язык и дрожали руки. Он стал профессором, а она оставалась студенткой, когда он в первый раз предложил ей познакомиться. Она смерила его холодным взглядом и ушла, не оглядываясь. А он долго стоял и думал, что же сделал не так…
Летом он оставлял цветы на ее подоконнике, прячась, как мальчишка: и от нее, и от студентов, которые и без того не питали к нему ни капли уважения и держали запанибрата. Он бы подарил ей все, что имел, но боялся, она не примет от него подарков, и продолжал носить цветы — сначала в терем факультета права, а потом в ее дом в профессорской слободе. И видел издали, сквозь открытые окна, что его цветы стоят на столе в кувшине. Нет, он не делал этого часто, но время от времени на него находило непреодолимое желание снова прокрасться к ее окну. Особенно, если цвела черемуха. Или вишня. Или сирень. Или шиповник.
Конечно, они познакомились — в профессорской слободе без этого обойтись было нельзя. И она уже не мерила его холодным взглядом, и говорила с ним непринужденно, встретив случайно на улице.
Это должно было случиться рано или поздно: Млад положил ей на подоконник красивые кисти только что покрасневшей рябины и хотел потихоньку уйти, как вдруг услышал:
— Что это ты тут делаешь, Млад Мстиславич?
Дана села у окна и поставила локти на подоконник, глядя на него сверху вниз.
— Я… я положил тут… — замялся он — в ее присутствии он становился на редкость косноязычным.
— А я-то думаю, кто это ветки ломает каждый год… — она улыбнулась, взяла рябину и поднялась, — ну, заходи, раз пришел.
И он не нашел ничего лучшего, как влезть к ней в дом через окно. Он подумал, она встала, чтоб освободить ему дорогу. Дана удивилась, покачала головой и спросила, отчего же он не воспользовался дверью. Он жалко пожимал плечами.
Она любила вспоминать эту историю, дразнила его и смеялась. И теперь, когда они лежали в постели, обнимая друг друга, снова напомнила о ней, и хотела рассмеяться, но смех вышел натянутым.
— Я столько лет думала: кто же носит мне цветы? А ты мне тогда казался таким несерьезным, таким смешным, и при этом — таким загадочным. Шаман. И волхв. И профессор. Мне было очень любопытно, как это в тебе совмещается? А когда я тебя увидела под окном, меня как будто стукнуло что-то — знаешь, прямо дыхание оборвалось. Я до сих пор помню… И потом, на празднике, помнишь? Я не знаю, что на меня нашло.
Млад помнил. Прошла зима, он бывал у нее, ухаживал, дарил безделушки и украшения, сдувал с нее пылинки. Наступило лето, и он носил ей цветы, не скрываясь. А потом, на проводы Костромы, так получилось, что они стояли в воде рядом, и она была совершенно нагой, и ночь была теплая… Он унес ее в лес на глазах у всех, и она не сопротивлялась, и они любили друг друга до восхода солнца, и после восхода тоже…
— Когда я вспоминаю об этом, я до сих пор чувствую, какое это было счастье… — Дана приподнялась на локте и тронула пальцами его лицо, — я догадывалась, что ты на самом деле совсем не такой, каким прикидываешься.
— Я не прикидывался, — улыбнулся Млад.
— Ты не прикидывался, когда тащил меня по берегу в лес. Ты был мокрый… и ты так крепко меня держал, как будто боялся, что я начну вырываться. Я очень удивилась. Я думала, ты пьян.
— Я был пьян.
— И эта колкая кочка, и шишки под спиной… Я помню все так, как будто прошло несколько часов, а не лет.
— У тебя под спиной были шишки? — Млад улыбнулся, — если бы я знал…
— Младик, как бы мне хотелось, чтоб сейчас был тот самый день, и до сегодняшней ночи оставалось десять лет…
— Закрой глаза.
— Зачем?
— Закрой… — Млад поднялся.
— Нет, Младик. Мне будет слишком горько их открывать.
Он держал ее на руках, и кружил, и качал, а она, обхватив его за шею, не отрываясь, не мигая смотрела ему в лицо. Он ласкал ее, а она все не закрывала глаз, словно хотела насмотреться, словно его ласки в этот день ничего не значили для нее, и сама гладила его — то лихорадочно, часто дыша, то медленно, будто изучая его тело. Он любил ее и осторожно, и неистово, и, как всегда, не мог насытиться ею.
Ночь сначала казалась ему бесконечно длинной, а потом время вдруг начало таять с ошеломляющей быстротой. И чем быстрей оно бежало, тем сильней он чувствовал смятение Даны, ее болезненный трепет — она казалась испуганной, говорила сбивчиво, натянуто смеялась, и тут же умолкала. То прижималась к нему, то отстранялась, то вспоминала о чем-то и снова сбивчиво говорила, и останавливалась на полуслове.
Она сама одела его, и вспомнила о кожаном поясе, который сделала ему еще пару месяцев назад, но забыла отдать, потому что он сначала был занят Мишей, а потом болел. Она кормила его, хотя он отказывался — не привык есть ночью.
— Ты обязательно должен поесть, Младик. Когда ты еще поешь горячего? Не раньше позднего вечера.
И он ел, только чтоб она не расстроилась.
— Вспомнила! Не сиди на земле и на камне, обязательно подкладывай что-нибудь.
Он кивал.
— И еще… Ты не геройствуй там, ладно? Какой из тебя герой?
— Никакой, — он улыбался.
— Младик, ну какие глупости я говорю… — она ластилась к его плечу, — ты — герой. Я знаю. Я так горжусь тобой…
Он снова улыбался.
Она вела его домой под руку, положив голову ему на плечо, и напоминала вовсе не княгиню, а княжну, которую он увидел когда-то у терема факультета права: гордую, но испуганную, ищущую защиты. И оттого, что он уходит и не сможет ее защитить в случае чего, ему становилось больно.