Вечный огонь

Бондаренко Вячеслав Васильевич

– Прости. Прости, пожалуйста. Я не знаю, что со мной и что с нами всеми…

В тот день они пошли туда, куда давно не ходили – к отцу Евлогию. Батюшка очень обрадовался им, по обыкновению угощал чаем с вареньем и пирогами. Здесь, в маленькой тихой комнатке на окраине Минска, Владимира будто накрыло теплой, легкой волной, мрак, охвативший его в кофейне на миг, схлынул окончательно и забылся. А отец Евлогий будто в душу смотрел своими светлыми веселыми глазами и спрашивал вроде спроста:

– А отец твой отыскался ли?

– Отец… – Владимир опустил голову. – Я пытался его найти. Надеюсь, что он… в плену. В худшее не хочется верить.

– А

ты и не верь, тогда и не сбудется, – улыбнулся батюшка. – А то вот вижу, по ночам не спишь, ворочаешься. Все не знаешь, как дальше жизнь устроить, как повернуть, верно ведь?

Шимкевич изумленно моргнул.

– Откуда вы…

– Да оттуда, оттуда, – посмеялся отец Евлогий, – из глаз твоих. Все ж по ним видно. И как служится тебе, и как за жену душа болит. И как дальше жить, непонятно. – Он умолк на мгновение. Варя и Владимир смотрели на него. – Ведь это только тем непонятно, у кого вместо души пустота, а вместо веры – любовь к себе. Вот и суетятся такие люди, крутятся, а спроси – чего крутятся, сами сказать не могут толком. А у кого огонек внутри, ровно вот у лампадки, – он указал на колеблющееся копьецо пламени в углу, – так тому все наперед уже расписано. Огонек-то этот вечный, не задуть его. Убить человека, где огонек горит, – это можно. А задуть – не получится. Ну а у вас таких огоньков целых два, комнату осветить можно! – Он засмеялся, и Варя с Владимиром невольно засмеялись тоже.

Возвращались по тихой Ляховке. Ночевать шли в Серафимовский лазарет, там была свободная комната для гостей. Взбираясь на Троицкую гору, Варя остановилась, переводя дух.

– Сердце стучит.

– Давай понесу на руках, – предложил Владимир.

– Уронишь. Я же растолстела… – Он склонился к ее лицу, целуя его, она отвернулась: – Не смотри близко. Лицо отекло.

– Глупенькая моя. – Он ткнулся козырьком фуражки в ее лоб, оба рассмеялись. Снял фуражку. – Любимая.

– Я знаю. – Она вздохнула. – Я очень-очень тебя люблю.

На предложение Маркова перевестись в штаб фронта Шимкевич ответил отказом. Он выбрал другую службу – в Ударном батальоне, формировавшемся в эти дни в Минске.

Ударные части в русской армии появились явочным порядком еще в марте 1917-го – как реакция фронтовиков на засилье комитетов и Приказ № 1. В них переводились те офицеры и солдаты, которые считали, что политике в армии не место, а борьбу с внешним врагом нужно вести по-прежнему активно. В июне существование Ударных батальонов было оформлено рядом приказов уже официально. Им выдавали особую форму – на левый рукав полагался черно-красный шеврон (красный цвет означал революцию, черный – нежелание жить, если погибнет Родина), а вместо кокарды – череп с костями, так называемая Адамова голова.

Дисциплина в Ударных частях была железная. Никаких комитетов, беспрекословное подчинение старшим по чину, обязательное приветствие, молитва… Все, как до революции. Хором приносили особую клятву, завершавшуюся словами «Я – воин смерти». В наступлении ударников предполагалось использовать на самых опасных участках – они должны были прорывать оборону врага, парализуя его в том числе и своим эффектным внешним видом.

В своем батальоне Владимир получил должность помощника командира. А командиром был не кто иной, как его старый друг Павел Долинский. В последний раз они встречались вскоре после освобождения Шимкевича из тюрьмы – тогда Павел приезжал на побывку в Минск и присутствовал на венчании друга. А во время

неудачного июльского наступления Долинский получил пулю из «маузера» в спину от своих же солдат, в миллиметре от позвоночника. Выжил чудом и сразу же после операции, встав на ноги, перевелся в Ударный батальон.

– Ну, про личную жизнь не спрашиваю, – грустно улыбнулся Владимир, когда они с Павлом вместе шли из расположения части. – Такие дела пошли, что не до личной жизни.

Худое, хмурое лицо Долинского стало ожесточенным. «Да у него же седина на висках», – только теперь заметил Шимкевич.

– Мне кажется, Володя, что сейчас, в эти минуты, все люди, защищающие Отечество, должны вообще забыть об этих словах – личная жизнь, – выговорил он не сразу, глядя в сторону. – Я надеюсь, ты понимаешь, что страна сейчас держится только на нас с тобой. На тех, у кого на плечах погоны. Не будет нас – не будет страны. Помни об этом, пожалуйста.

Шимкевич кивнул, про себя удивляясь тому, куда подевался училищный весельчак Паша. От кого-кого, а от него такой серьезности и возвышенности еще три года назад никто бы не ожидал.

…Так прошли июль и август. Поскольку никаких наступательных операций на Западном фронте после неудачного Кревского сражения не было, ударников держали в городе, время от времени задействуя в поимке и разоружении расплодившихся дезертиров. Иногда ударники патрулировали улицы вместе с милицией. Среди офицеров с обожанием произносили имя нового главковерха – генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который, наконец, может повернуть страну и армию на нормальный путь.

Варя по-прежнему пропадала в лазарете, рассказывала, что среди раненых стали преобладать так называемые палечники – солдаты, которые нарочно стреляли себе в ладонь, чтобы быть комиссованными по ранению.

Погожим утром 29 августа 1917-го Владимир возвращался с дежурства по части. Извозчика не брал, решил пройтись пешком. Шел и думал, что Вареньке нужно покупать новые ботики, она жаловалась недавно, что ноги опухли, увеличились на целый размер, это бывает у беременных. Потом улыбнулся, вспомнив разговор с Долинским про личную жизнь. Паша весь в службе, закаменел прямо после того случая с пулей в спину, а он, Владимир, все-таки совмещает. И как ни крути, а должна быть у человека в погонах поддержка, должен ждать его теплый, уютный дом, домашний стол, любимая…

– Эй, ударничек, куда разлетелся? – раздался внезапно чей-то негромкий сиплый голос.

Перед Владимиром, перекрывая ему дорогу, стояла небольшая группа солдат. Он быстро пересчитал их – двенадцать. Все рядовые, на погонах номер запасного полка. Вооруженные – у кого трехлинейка, у кого японская «Арисака» или трофейный австрийский «Манлихер»…

– Чего встал, капитан? – каркнул другой. – Давай сымай свои цацки.

Страха Владимир не чувствовал. Только ощущал, как внутри наливается железом какая-то пружина.

– Дай пройти офицеру, – проговорил он тихим, сжатым, ненавидящим голосом.

– Дадим, дадим, – отозвался третий. – Ты только шеврончик свой спори да погончики. Или ты за Корнилова весь?

– В каком смысле? – зачем-то переспросил Шимкевич.

Солдаты переглянулись, осклабились.

– Во малахольный. Изменником твой Корнилов оказался, понял? Сам Керенский вне закона его сегодня объявил.

– А все ударники – за Корнилова, – пояснил второй.

– Сымай, сымай, – поощрил еще один, поднимая винтовку. – Да живенько.