Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
– Как тебе хочется, чтобы я был невиновен. Спасибо! Ты настоящий друг. Ведь недаром мы с тобой столько лет корешевали в детдоме. Дай я все-таки соломку из у тебя из уса вытащу… Извини, что разыгрывал вчера…
– Короче можно? Что случилось?
– Понимаешь… лечу, и вдруг… шаровая молния! Маленькая такая, кругленькая – белый-белый арбузик без хвостика! Бац по винтам – те завяли! Трах по колесам – скрючились! Шмяк по…
– Скажешь или нет?
– Обязательно. Слушай: взлетай к облакам и дай с борта радиограмму, пусть везут винты и подъемник.
– Рыжий
– На это могу ответить вполне интеллигентно: плевать!
Лента с текстом радиограммы пестрой змейкой лежала перед командиром отряда Терещенко. Барабаня пальцами по сукну канцелярского стола и изредка поворачивая полное лицо в сторону Аракеляна, он посматривал на него серыми выпуклыми глазами, жевал нижнюю губу.
– Тот самый? Баснописец? – наконец вырвалось у него. – Что посоветуете, дорогой Сурен Карапетович? Сообщать?
– Сначала разобраться в деталях.
– Плохо запоминаете указания сверху: о самом мелком летном происшествии докладывать немедленно.
– Когда обстоятельства ясны.
– Я их наперед знаю! Стаж – четверть века! Почему нет Кроткого и командир звена… кажется, Романовский?
– Да, Борис Николаевич Романовский. Сейчас будут… да вот и они! – указал Аракелян на входящих в кабинет.
– Садитесь, аварийщики! Проспали ЧП! Информируйте, Кроткий. Да покороче: время – километры!
Романовский опустился на диван рядом с Аракеляном, Кроткий остановился перед командиром отряда.
– Пилот Пробкин выполнял санитарное задание на самолете 1212. На полпути к городу больной почувствовал себя неважно. Увидев это, пилот принял решение сесть у ближайшей сельской больницы.
– Врач не просил его? – поинтересовался Аракелян.
– Он не имеет права командовать пилотом! – ответил командир отряда за Кроткого и кивнул ему: – Продолжайте!
– Площадка была в километре, максимум полутора километрах от больницы, но Пробкин принял идиотское решение и сел на поле с убранным шасси. Приземлился почти у ворот больницы. Результат: погнуты оба винта, деформированы мотогондолы, глубокие царапины на днище фюзеляжа.
– Ваше мнение?
– Раньше я не замечал за Пробкиным недисциплинированности в воздухе и доверял ему самые сложные полеты, хотя на земле он не был ангелом. Случай дикий, и я считаю, наказание должно быть строгим.
– М-да-а! – Терещенко покосился на Аракеляна.
– И план, товарищ командир! – воскликнул Корот. – Ведь проремонтируют долго, а без этого самолета я завалю месячный план… Может быть, пересмотрите в сторону уменьшения?
– А шиша не хотите?.. Так-то вот! Что предлагаете по Пробкину?
– Отстранить на месяц от полетов и заставить его оплатить ремонт.
– Вы демократ, Кроткий. За такие штучки из авиации выбрасывают в ассенизаторы. – Терещенко вынул из кармана авторучку и придвинул к себе лист бумаги. – А как ты думаешь, Романовский? Как расцениваешь происшествие? От нового человека хочется услышать дельное слово.
– Еще не составил мнения.
– Что? Не согласен
– Товарищ командир отряда, – четко выговаривал каждое слово Романовский, – к Кроткому вы обращаетесь, как положено, почему ко мне на «ты»?
Кроткий резко повернулся к командиру звена, хотел что-то сказать, но так и остался с полуоткрытым ртом. Аракелян подносил зажженную спичку к папиросе – спичка догорела в пальцах. Полное лицо Терещенко медленно налилось багровой краской, и он начал жевать нижнюю губу.
– А с выводами, от которых зависит судьба человека, жизнь научила меня не торопиться, – досказал Романовский.
Терещенко давно казалось, что он перестал удивляться всему в людских отношениях. Были случаи, когда мотористы или грузчики самолетов бросали ему непечатное слово прямо в лицо, в момент «плановой запарки» это случалось нередко. Он не обижался. Если же и задевало его грубое словцо, старался не показать вида – эти люди были «низкооплачиваемым дефицитом», могли в любое время бросить работу даже без заявления об уходе. Бывало, когда начальство не стеснялось в интонациях, и в первое время Терещенко переживал унижение, с годами попривык, и брань на него действовала только как хлыст на лошадь. Но вот чтобы «среднее звено», довольно высокооплачиваемое, дорожащее местом и поэтому уязвимое, взбрыкивало по пустякам, из-за тона или не пришедшего по вкусу местоимения, Терещенко понять не мог, слова Романовского застали его врасплох, насторожили.
– Садитесь! – Терещенко поднял грузное тело из-за стола. – За непочтительность не обессудьте. Я почему-то всегда считал, что обращение на «ты» сближает людей. Но воля ваша!.. Кроткий, Пробкина привезли?
– Так точно!
– Пригласите.
Кроткий вышел из кабинета и вернулся с Семеном.
– Расскажите, товарищ Пробкин, что произошло? – Терещенко, когда хотел, умел говорить мягко и уважительно.
– Вы все знаете и решение приняли.
– Оно будет зависеть от ваших доводов.
– Командир эскадрильи посоветовал мне приготовить деньги на ремонт.
– А вы не согласны?
– Зарабатываю больше, чем пропиваю, – выплачу.
– И все-таки почему приняли решение сесть у больницы? – спросил Аракелян.
– Больной, которого я вез, симпатичный старикан. Он уже хрипел… Мне почему-то захотелось продлить ему жизнь. Пусть подышит еще годков двадцать.
– Скажите, товарищ Пробкин, это вы написали басню, которую парторг снял с доски объявлений в штабе? – поинтересовался Терещенко. – И буквы в посвящении «П. С. Т.» относятся ко мне?
– Он, он. Его почерк! – сказал Кроткий.
– Ладно! – махнул рукой Терещенко. – Спасибо за критику, Пробкин, она движущая сила нашего общества. Так? Только, если смелый, подписываться надо. Верно? Перейдем к существу дела. Почему не сели на местном аэродроме? Кто дал право? Почему не запросили разрешения по радио на посадку у больницы?
– Сомневался в положительном ответе, а старикан умирал.
– Вас просил сесть поближе врач?
Семен внимательно посмотрел на него, на Кроткого, на Аракеляна.