Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Шрифт:
Сделали перерыв. С пирогами и кофе. Я так и не поняла, есть ли у Бар Шая жена и есть ли деньги у директора киноцентра. Так почему бы не спросить прямо? Возраст у Шломо пенсионный, беседует со стариками о шахматах, ни слова о кино. Какие деньги! – воскликнул Шломо. – Все на оборону, я директор без средств. Но мы попытаемся выйти на тех, у кого они есть. То есть снова к Шварценеггеру и Барбаре Стрейзанд?
Вторая часть программы состояла из прослушивания симфонии. Вылавливались мотивы и темы, партии
Прибавляя громкость по просьбе глуховатых гостей, Бар Шай не рассчитал, и «система» ухнула взрывом. Хорошо, что не ХАМАС, – сказал старичок в кипе, сидевший рядом со мной.
Симан ло тов (дурной знак), – вставила дама в черном, воспользовавшись паузой.
Бар Шай не отвлекался. Вальс аллегро. Трагизм первой части, где, как вы слышали, были отмечены главные темы душевного беспокойства…
Все как по команде повернули головы – за окном снова грохнуло.
Вследствие инсульта движения Бар Шая были заторможенными, в нем двигался лишь ум, отвлеченный от всяких побочных движений. И посему он продолжил:
– Вы услышите сейчас, – мы находимся в финале последней части, – как гений Чайковского разрешает симфонию. Слышите, вступают тромбоны, возвращая нас к изначальному мотиву, но в иной тональности, из тьмы сомнений к свету прозрения…
Раздались аплодисменты, – мы слушали не студийную запись, а живую, из венской консерватории. С нашей стороны последовали хлипкие хлопки.
Бар Шай объявил тему следующей встречи – «Героическая» Бетховена.
Вертолеты перестали кружить над городом.
Мы с Шломо шли по безлюдной улице, осталось отдать ему каталог и напомнить про Бедю. Что он живет, вдыхая кислород из трубочки, курит наргилу, так он сказал, – и я хочу успеть с фильмом, пока Бедя жив…
Шломо же восхвалял Бар Шая, его феноменальную музыкальную память, – тело разбито параличом, а ум и душа бодрствуют. Он живет лекциями. Готовится к ним. Из месяца в месяц.
– А кто все эти люди?
– Родственники, в основном. Да, – согласился сам с собой Шломо, припоминая присутствующих. – И несколько бывших сослуживцев, они всегда приходят.
– Музыканты?
– Нет, бухгалтеры. Бар Шай был главным бухгалтером химкомбината.
– Химкомбината?
– Да. А кем был твой художник? Кем здесь все были!?– Мой художник работал маляром, продавцом…
– Ну-у… – развел руками Шломо, – так чего удивляться!
Мы распрощались на углу. Ему вниз, по улице, носящей имя Сельмы Лагерлеф, мне вверх по улице Шауля Черниховского.
Сельма уводила Шломо во тьму, Шауль вел меня к свету.
– Чашечка кофе за мной! – раздался Шломин голос с лестницы.
Вдалеке грохнуло. Увы, это не было результатом неполадок «системы» Бар Шая. Минометный обстрел.
Я
Ночной Иерусалим. Мерцающая чаша огней простреливается через долину, но из нашего окна этого не видно – мы по другую сторону холма.
Звонит Амина, моя приятельница, палестинская журналистка. Она училась в Москве и прекрасно говорит по-русски.
– Как ты там, Леночка?! – голос у Амины бархатный, а звонит она из Бейт-Джаллы, откуда стреляют.
Рассказываю ей о том, как в поисках денег на фильм о старом художнике попала на лекцию старого бухгалтера, к тому же парализованного, к тому же про Чайковского, к тому же на иврите… Амина хохочет. Хохот вперемешку с выстрелами.
– Подожди, я закрою окно. Теперь лучше слышно? Знаешь, Леночка, не могу уснуть… Всю ночь смотрю на часы.
– Не смотри. Ты этим только замедляешь время. Бедя тоже считает минуты, до рассвета.
– Это тот, про кого ты хочешь сделать фильм?
– Да.– Ну ладно, попробую заснуть, – говорит Амина.
– Не выйдет, звони, я не сплю.
– А ты-то почему не спишь?
– Пишу сценарий… И ты пиши чего-нибудь… дневник, например…
– Представь, два наших дневника рядом. Арабский и русский. Твой муж переведет их на английский. Хорошо будет, Леночка! В трудные времена важно иметь увлекательное дело.
Мы распрощались, и я уткнулась в сценарий.
«Я после потопа». Не звучит. А на иврите звучало – «ани ахарей мабуль». Русское название можно будет придумать потом, если понадобится. Если мы получим хоть какие-то деньги на монтаж. Если… Все у нас если.
Сценарий полнометражного документального фильма.
1994 год. Израиль. Тесный кибуцный архив. На узком столе рисунки. Камера направлена на акварель – на ней изображен человек в яркой чалме и шароварах. Старушка, заведующая архивом, листает амбарную книгу.
Старушка: Это рисунок Лео Майера. Он родился в 1900 году, депортирован из Праги в Терезин, погиб в Освенциме.
Она раздвигает железную «стену», достает из папки транспортную карточку Майера.
1995 год. Осень. Стокгольм. Огромное здание культурного центра. Выставочный зал. Деревянные ящики – «бараки» – подвешены с потолка на кронштейнах. В «бараках» прорезаны окна, в каждом окне по рисунку.
Знакомая нам акварель – человек в яркой чалме и шароварах. Против него, на стене, – черная карточка из архива.