Вечный зов. Том I
Шрифт:
— Позвольте, позвольте… — вскочил Хохлов. — Начнём монтаж оборудования под открытым небом?
— Да, под открытым небом, — глядя на Хохлова, сказал Нечаев. — Некоторые площадки под будущие заводские корпуса придётся только расширить. Конечно, было бы идеально, если бы вы, Иван Иванович, догадались их сразу делать больше. Но ведь вы не предполагали, что профиль завода изменится. Следовательно, здесь нет вашей вины. Подстанция, я полагаю, через несколько дней вступит в строй?
— Конечно, конечно… — растерянно уронил Хохлов.
— За подстанцию вам, Иван Иванович, особое спасибо. Это нас просто спасло.
Нечаев сурово оглядел присутствующих, склонил голову набок, будто вспоминая, что ещё нужно сказать. И вдруг улыбнулся застенчиво, пригладил ладонью свои жиденькие волосы.
— Вот и всё, товарищи. До завтра все прибывшие свободны. Это время вам даётся на устройство с жильём и так далее. А как и где — скажут в райисполкоме.
Антон Савельев, знавший уже около четырёх недель этого сурового человека, впервые увидел его таким простым, улыбающимся, да ещё по-детски наивно, застенчиво. Увидел — и, сам не зная чему, улыбнулся. И тоже впервые, вероятно, за последние три необыкновенных месяца.
Все эти три месяца Антон Савельев чувствовал к самому себе тошнотворное отвращение. Оно родилось в одно мгновение, когда там, на лесной полянке в окрестностях Перемышля, он увидел перед собой чёрный зрачок автомата, когда в груди, в животе у него разлилось, поползло по всему телу что-то знобкое, холодное, в голове шумно, со звоном застучала кровь, а руки стали подниматься кверху. «Что я делаю? Что я делаю?! Мерзавец, мерзавец, что ты делаешь? Ведь лучше смерть, чем такой позор!..» — метались, разламывая череп, мысли. А руки, тяжёлые, зачугуневшие, чьи-то чужие, неподчиняющиеся руки, ползли и ползли вверх. Потом он скорее почувствовал, чем увидел, что немцы окружили его со всех сторон, кто-то ощупал, вывернул все карманы и больно ткнул чем-то острым, видимо дулом того же автомата, в спину, между лопаток.
— Комм, комм… Шнелль, шнелль! — чуждо раздалось над ухом, и их погнали куда-то по заброшенной лесной дороге.
Антон, спотыкаясь, брёл, в голове стучало беспрерывно одно и то же: «Как глупо попались… как глупо попались…» Никаких других мыслей не было.
Впереди шёл, сгибаясь под тяжестью тела капитана, Василий Кружилин. Позади, переговариваясь, громко и сыто гоготали немцы. Их было не то человека четыре, не то пять. Послышались звуки губной гармошки. Савельев оглянулся. Наигрывал тот самый немец с жирным лицом, который поднял с земли его винтовку и автомат Кружилина. Отобранное оружие он закинул за плечо, свой автомат болтался у него на шее. Остальные немцы держали оружие на изготовку.
— Комм, комм! — дважды пролаял ближайший из них, едва Савельев оглянулся, угрожающе повёл автоматом. По выражению его лица Антон понял: ещё секунда — и он полоснёт очередью.
«И всё равно бежать… Надо бежать. Немедленно! Дойду вон до той сосны — и в сторону…» — лихорадочно думал Антон. Но в это время споткнулся Кружилин, упал поперёк дороги. Безжизненное тело капитана придавило бойца сверху, и было видно, как тяжело дышит под ним Кружилин.
— Штет ауф! Штет ауф! — заорали, подскочив, немцы, принялись пинать коваными сапогами обоих. Затем один из фашистов отступил на шаг и приподнял автомат.
— Не лезь! Не тронь,
Кружилин поднялся. Грудь его ходила ходуном, по лицу грязными струями стекал пот.
На всё это немцы смотрели, казалось, с любопытством, однако автоматов не опускали.
И опять шли по лесу, немец сзади всё играл на губной гармошке. Сколько шли — неизвестно. Савельеву казалось — целую вечность.
Наконец завиднелась окраина какого-то села. Село горело, тонуло в облаках чёрного дыма. Савельев только это и заметил, потому что пот заливал ему глаза.
Пересохшим ртом он ловил воздух, но воздуха вокруг не было.
Потом он, согнувшись под неимоверной тяжестью обмякшего на нём тела, ещё заметил, что его втолкнули прикладом в какие-то ворота, обтянутые колючей проволокой. От толчка он уже не мог удержаться, стал падать, но кто-то подхватил его, не дал упасть, снял с него невыносимый груз.
— Давай сюда его… Вот тут положите, — послышались незнакомые голоса, и Антон не мог сообразить, говорят это о капитане Назарове или о нём самом. Его провели куда-то, поддерживая под локоть. Он облегчённо упал во что-то мягкое, видимо в траву, и закрыл глаза.
Лежал и слушал, как гудят поблизости грузовики, раздаются чужие отрывистые голоса и время от времени трещат автоматные очереди. И ничего страшного не было в звуках автоматных очередей — будто кто рвал над ухом пересохшую бумагу.
Когда открыл глаза, над ним качались два-три белоснежных облачка. А рядом с ними, поднимаясь с земли, уходил высоко в небо кривой столб чёрного дыма. Дым будто специально огибал эти облачка, чтобы не закоптить их первозданную чистоту.
Савельев приподнялся и увидел около сотни красноармейцев. Оборванные, обгорелые, они сидели и лежали на земле в самых разнообразных позах и молчали. Тишина стояла гнетущая. Люди словно боялись не только глянуть в глаза друг другу, но и пошевелиться.
Савельев огляделся. Всюду его взгляд наталкивался на колючую проволоку, в несколько рядов натянутую прямо на стволы деревьев, обступивших полянку. Там, где деревья стояли редко, были наскоро врыты столбы. Земля вокруг столбов была ещё свежей, неутоптанной. За колючей проволокой, прижимая к животам автоматы, ходили взад и вперёд немцы.
— Так… понятно, — промолвил неслышно Савельев, увидев распластавшееся рядом тело Назарова.
Пощупал его — тело было мягким и тёплым. От этого прикосновения Назаров шевельнулся, обсохшие, распухшие губы его дрогнули. И Савельев скорее догадался, чем услышал: «Пить… Воды…»
— Есть у кого-нибудь вода? Товарищи, есть у кого-нибудь вода? — дважды спросил Савельев.
Красноармеец с замотанной кровавыми тряпками головой сказал:
— Нет ни у кого воды. Всё отобрали…
Назаров будто услышал это, понял, успокоился. Он не стонал, только время от времени облизывал пересохшие губы.
«А Кружилин? Где же Василий?» — подумал Савельев и тут же увидел его. Кружилин сидел рядом, обхватив руками колени и воткнув в них голову. Савельев тронул его, Василий медленно повернул к нему почерневшее лицо. Кожа на скулах у него была натянута до того, что казалось, вот-вот лопнет. В глазах, глубоко ввалившихся, стоял застылый блеск.