Вечный зов. Том I
Шрифт:
— Кружилин, верно. А ты-то кто?
— Я Савельев Семён.
— А-а, сын Фёдора Савельева, значит? Вон ты какой вырос, Семён. — Кружилин снова оглядел парня с любопытством.
— Вырос. Жениться даже хочу.
— На свадьбу, значит, приглашаешь?
— Нет, я насчёт брони, которую мне выдали.
Под бровями у Кружилина шевельнулись тёмные зрачки.
— Понятно. А ты на фронт хочешь?
— А что я, хуже других? У меня была отсрочка от призыва и на действительную, поскольку в МТС трактористов не хватало. Ну,
Семён сдёрнул кепку, ладонью сгрёб назад волосы, снова притиснул их кепкой.
— Я, Семён, тоже на фронт хотел бы. Да вот тоже не берут.
— Вы — другое дело. Вам и тут дел хватит.
— Тебе, что ли, не хватает?
— Да какое это дело? — Семён кивнул на свой трактор. — Ну конечно, я понимаю… И хлеб надо убирать, и завод строить. Я уже третью неделю заводские грузы вожу. Но ведь девчонку любую поучить два месяца — и она так же рычагами будет двигать.
— Так ведь учить ещё надо. А завод ждать будет?
— Ясно… — мрачно уронил Семён. — Значит, не поможете?
— Будет нужда — и без моей помощи призовут.
— Значит, сейчас — нету нужды?
— Пока, выходит, здесь ты нужнее.
Семён постоял молча, глядя куда-то мимо Кружилина, в пустую, ещё не тоскливую, но уже начинающую грустнеть степь, сплюнул под колёса и пошёл к трактору. Запрыгнув в кабину, дал такой газ, что машина, взревев, затряслась, и Кружилин, ощутив, как задрожала земля, улыбнулся чему-то.
Станционные пути были плотно забиты пыльными железнодорожными составами. Возле путей в беспорядке грудились тракторы, грузовики, пароконные брички, бычьи упряжки. Гружённые заводским имуществом машины и подводы тяжело выползали на шоссе, навстречу им почти вереницей шли порожние. Грохот тракторных и автомобильных моторов, рёв паровозных гудков, лязг железа, ржанье лошадей, людская ругань и крики — всё смешалось в один надсадный, нескончаемый гул.
Но как ни плотно стояли составы, сквозь них протиснулся ещё один. Закопчённый паровоз подтащил к самому перрону десятка три платформ, гружённых станками, тёсом, кирпичом, какими-то ящиками. Из единственного в этом составе крытого товарного вагона соскочил мужчина в дождевике, с кожаной фуражкой в руке.
Кружилин сразу узнал его: такой же, как у Фёдора Савельева, открытый большой лоб и такие же сросшиеся брови. Только усов не было да волосы не чёрные, а пепельно-серые.
— Здравствуй, Антон Силантьевич.
— Поликарп Матвеевич Кружилин?
— Я.
Антон Савельев не сразу протянул ему руку, секунду-другую помедлил, в упор разглядывая. А потом не сразу отпустил его ладонь.
— Вот мы и прибыли, значит. Это — инженеры нашего завода. Знакомьтесь, товарищи…
Из вагона вышли ещё человек пятнадцать, люди все пожилые, солидные. Поликарп Матвеевич пожимал всем по очереди руки, вслушивался в голоса, а сам думал-прикидывал: где же раздобыть жильё для этих специалистов, с семьями они приехали
— Ну, посмотрим, что здесь и как, — проговорил Савельев, оглядывая станцию. — С разгрузкой как?
— Делаем всё, что можем.
Из-под состава вынырнул Савчук. Парторг уже недели полторы безвылазно торчал на станции, руководя разгрузкой. Он был в замасленной телогрейке и походил сейчас на шофёра или тракториста.
— Наконец-то! — воскликнул он, пожал руку Савельеву и всем остальным. — Ну, с чего начинать докладывать?
— Зачем тратить время? Пройдёмтесь, товарищи, по станции — сами всё увидим. На это — десять минут… — И повернулся к Кружилину: — А вечерком хотел бы поговорить с тобой. Сейчас, вижу, в дальний путь собрался, — кивнул он на кнут, который Кружилин держал в руке.
— Да, уборка. Надо хоть посмотреть, что на полях делается.
— Понятно.
— Насчёт ночлега — в райисполкоме что-то организуют. А потом что-нибудь придумаем с жильём. Вы с семьями?
— Едут где-то пока… Значит, до вечера.
…Подрёмывая под стук лошадиных копыт, Поликарп Матвеевич думал о Савельеве. Проницательный, сразу увидел, что на поля собрался. И что сразу как-то на «ты» начали говорить, тоже хорошо. Проще…
За коробком вздымался хвост белой, как берёзовый дым, пыли. Пыль высоко не поднималась, но и не оседала, долго плавала над дорогой, постепенно истаивая, как утренний туман.
По обеим сторонам стояла высокой стеной рожь, клонилась к земле тяжёлыми, перезревшими колосьями. Неубранная рожь в сентябре? Этого никогда не бывало. А сейчас стоит, осыпается. Не дай бог ветерок ударит покрепче — всю вымолотит.
Над степью сыто, не спеша кружились два или три коршуна, выбирая, видимо, самых разжиревших перепелов. Солнце разошлось, светило по-летнему добросовестно, щедро.
На ток колхоза «Красный колос» Поликарп Матвеевич завернул к концу дня. Длинные тени от хлебных скирд лизали землю. Этих скирд вокруг тока было много, штук двенадцать.
По току в беспорядке сновали брички. На кругу молотили лошадьми пшеницу. Покрикивали, понукая усталых лошадей, люди, стучали веялки. Десятка полтора запряжённых подвод стояло чуть в сторонке. Брички были нагружены мешками с зерном.
За длинным столом под навесом сидел председатель колхоза Панкрат Назаров. Выставив костлявые плечи, он склонился над чашкой. На другом конце стола полнощёкая женщина кисточкой старательно выводила на куске красного ситца буквы.
— А-а, — вместо приветствия протянул Назаров недружелюбно. — Глафира, подай ещё лапшички. Садись поужинай.
Женщина бросила кисточку в стакан с разбавленным мелом, принесла глиняную чашку с лапшой, деревянную, обкусанную ложку и большой кусок хлеба. И снова взялась за кисточку.