Вечный зов. Том II

Иванов Анатолий Степанович

В это время там, где только что выстрелило второе орудие, тёмным бугром вспухла земля, внутри земляной тучи закрутилось красное с чёрными прожилками пламя, и, прорвав сразу во многих местах оболочку бугра, огонь стрелами ударил в небо. Между стрел, крутясь, взвились какие-то короткие обломки и стали с глухим звоном падать рядом с Семёном. Он поглядел на один такой обломок и увидел, что это снарядная гильза. Затем сверху посыпались дождём комья земли, больно заколотили по голове, по спине.

— Ложись! Голову береги! Голову…

Как беречь голову, Семён не знал, но всё же лёг на дно траншеи.

Когда комья сверху сыпаться перестали, он поднялся,

отряхнулся, выдернул присыпанный землёй автомат. Едкий запах сгоревшего тола раздирал горло. Семён похрипел, помотал головой и сплюнул.

— Слава богу, теперь нас четверо вроде осталось. Ты, да я, да Магомедов с Ружейниковым, — со страшной усмешкой проговорил Иван. — У той пушки было двое. Четверо да орудие одно… Ах, сволочи!

Иван глянул в темноту за бруствер, потряс свой ручной пулемёт, будто выбивая из него землю и песок, установил попрочнее сошки, обернулся.

— Давай, Сёмка! В нише ещё три заряженных диска. И гранаты, кажись, есть. Чего сидишь, они лезут же!

И его пулемёт остервенело застучал. Спина Ивана задёргалась от выстрелов.

Крик Ивана и звон коротких пулемётных очередей заставили Семёна метнуться к брустверу. Сжимая автомат, он упал грудью на земляной ровик. Внизу, по скату холма, горело три танка. Два уже еле-еле дымились, они подбиты были, может быть, ещё днём, а третий, который был ближе всех от траншеи, полыхал ярким костром, и в небо, освещённое заревом, ввинчивался чёрный и толстый дымный жгут. В колеблющемся свете Семён различил немцев. Короткими перебежками они продвигались вверх, к ним. Вскинув автомат, Семён нажал на спуск и не разогнул пальца, пока не кончился диск.

— Что делаешь, Сёмка?! — донёсся до него крик, когда автомат в его руках перестал дёргаться. — Что делаешь? Короткими, говорят тебе!

Иван кричал, видимо, давно, лицо его, повёрнутое к Семёну, было мучительно перекошено.

— Беречь патроны! Понятно-о?!

За горящими танками взад и вперёд ползало три или четыре фашистских машины, башни их время от времени изрыгали пламя. Но снаряды рвались то справа, то слева за позицией батареи, хотя и недалеко. «Стрелки, мать вашу!» — злорадно выругался про себя Семён, вталкивая в приёмник новый диск. Единственное 76-миллиметровое противотанковое орудие системы «ЗИС-42», оставшееся от бывшей грозной батареи, отвечало беспрерывно, пламя от его выстрелов раз за разом светло вспыхивало над головой. Но и его снаряды то не доставали до немецких машин, то перелетали. «Алифанова бы на вас, — так же злорадно подумал Семён, засекая упавшего метрах в тридцати немца, — Алифанова…»

Немец, грузный и широкоплечий, полежав, вскочил было. Семён дал короткую очередь. Очень короткую, в три-четыре патрона. Фашистский солдат остановился, будто в недоумении, сделал несколько шагов назад, ещё постоял и, как столб, грохнулся на спину. «Вот и отдохни», — усмехнулся Семён.

Один немец упал, а остальные всё двигались и двигались на высоту. Чёрные их фигурки копошились во мгле, мелькали в колеблющемся свете горящих танков. Сколько было немцев, Семён определить не мог. Может, пятьдесят, может, сто. Он стрелял и кого-то убивал, это он видел ясно. И дядя Иван, наверное, кого-то укладывал. Но всё равно фашистов было много. А их всего в траншее двое. Да где-то за спиной ещё двое у пушки. А немцы совсем близко, их можно уже и гранатами достать…

— Сёмка-а! Гранаты! — прокололо ему уши. «Интересно, — подумал Семён, — или дядя Иван кричит небывало ещё громким голосом, или уши мне отложило?» Он, не спуская глаз со всё приближающихся

немцев, отложил автомат и нащупал в нише гранаты.

Рядом упал выскочивший из темноты лейтенант Магомедов, низкорослый азербайджанец, тяжело задышал, уткнув лицо в землю.

— А пушка? Вы что?! — повернулся к нему Семён.

— Зачем пушка сейчас нужна будет? Ничего теперь не нужно будет…

Ещё подышав несколько секунд, он оторвал от земли обожжённое пороховыми струями скуластое лицо, вскочил по-кошачьи, отбежал вдоль траншеи метров за пятнадцать, начал из ниши выкладывать на бруствер гранаты.

Пушка за спиной между тем выстрелила. «Значит, там Ружейников какой-то один… один», — отчётливо подумал Семён, зажал в кулаке лимонку и выглянул через ровик. Немцы были совсем рядом, они, человек восемь, бежали кучкой, почти теперь не стреляя.

Семён, ещё помедлив, бросил гранату, три-четыре секунды последил за её полётом. И, убедившись, что она упадёт в гущу вражеских солдат, осел в траншею и, прикрыв глаза, стал ждать взрыва. Граната лопнула с сухим треском, Семён услышал, как с визгом брызнули осколки, открыл глаза. Во мраке был виден ему дядя Иван, — нагнув голову и выставив костлявые плечи, он тоже прижимался к стене траншеи. И Семён понял, что он тоже швырнул только что гранату. Над ним вспыхнуло чернильно-тёмное и тяжёлое, будто литое из чугуна, облако пыли. Потом взметнулось второе, третье… Значит, дядя Иван раз за разом бросил несколько гранат, мелькнуло у Семёна, а вот он, Семён, так не догадался… И, видя, что Иван разогнулся, припал к пулемёту и начал строчить, Семён тоже схватил автомат, высунулся из ровика.

По всему склону плавали в темноте клочья не то дыма, не то пыли, поднятой гранатными разрывами. Справа и слева эти клочья были гуще, закрывали склоны почти наглухо, а перед Семёном, бросившим всего одну гранату, стояла, покачиваясь, всего лишь мутная стенка, просвечиваемая пламенем горящего внизу танка, и он увидел совсем близко от бруствера траншеи скрюченные тела трёх убитых немцев, а дальше, в жёлтой мгле, согнутые фигуры бегущих вниз солдат.

— Ага-а! — злорадно выдавил Семён сквозь стиснутые зубы, схватил автомат и начал стрелять, ни в кого не попадая. Немцы убегали всё дальше, проваливаясь во тьму. Краем глаза Семён увидел, что Магомедов выскочил из траншеи и бросился в сторону орудия. «Живой, — отметил Семён, — и дядя Иван живой. А Ружейников? Пушка вроде давно не стреляет…»

Орудие в этот момент ухнуло, тьма внизу, куда проваливались немцы, осветилась мгновенной вспышкой. Но в эту короткую долю секунды Семён ничего не мог рассмотреть, кроме всё того же догорающего немецкого танка, не заметил ни одной человеческой фигуры. Ползающие за подбитым танком немецкие машины тоже куда-то исчезли.

Этим выстрелом и закончился ночной бой на окружённой высоте. Установилась вдруг тишина, непонятная и чужая. В небе горели бесшумно белые звёзды, но ничего не освещали, просто торчали вверху неизвестно зачем, без всякой пользы.

От орудия подошли Магомедов и ещё один человек, хлипкий какой-то, в изорванной гимнастёрке. Это и был старший лейтенант Ружейников. Он сел на землю, устало спустив ноги в траншею.

— Ну, вот так… сосенки-ёлочки, — произнёс он, глядя во тьму через бруствер. — Где же наши?

— Похоронить убитых надо бы. В землю положить, — сказал Иван. Он был без пилотки, грязные волосы торчали, свалялись, глаза во мраке поблёскивали. — Ну что, Семён?

Семён не ответил, не хотелось ему ничего отвечать. Снова послышался голос Ружейникова: