Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Шрифт:
— Пейте, вон полная чугунка кипятку. — Девушка легко выволокла ухватом из печки двухведерный чугунище, поставила на стол три жестяные кружки, синюю чашку с медом. — Пейте, а я в стряпку пойду, баб кормить.
— Ступай, ступай, — махнул ей Назаров. И пояснил Кружилину с Субботиным: — Семена вчерась заставил бабенок молотить. А тут дождь хлынул. Едва не угробили семенную скирду-то, язви их… — И, видимо подумав, что приезжим непонятно, как они чуть не угробили семенную скирду, добавил: — Потому что бабье несмышленое — визгу много,
— Мы знаем, — сказал Кружилин. — Петрована Головлева на увале встретили с ребятишками.
— А-а… — мотнул жиденькой бороденкой Назаров. — Так вот и живем.
И принялся обматывать ногу портянкой.
Тонька-повариха перелила кипяток в ведро, оставив немного в чугунке, взяла таз с вымытой картошкой и пошла. Субботин открыл ей дверь. Девушка взглянула на него с неловким изумлением и даже покраснела.
Потом Назаров, Кружилин и Субботин молча пили чай, макая ломтями свежего пшеничного хлеба в чашку с медом.
Окончив чаепитие, Назаров подождал, пока допьют из своих кружек гости. И сказал, опять поглядев в окно:
— Хорошо зима легла. Не на сухую землю. Ну, так с чем пожаловали? Какой мне бок подставлять?
— Ты уже приготовился подставлять?
— От начальства чего хорошего дожидаться? — усмехнулся Назаров.
— Недолюбливаешь, выходит, начальство? — спросил Субботин.
— Дык смотря какое.
— А какое бы ни было, чего тебе бояться? Хлеба нынче больше всех сдал и продолжаешь сдавать.
— Это-то так… — Старый председатель вздохнул и поцарапал в бороде. — А все-таки ласковые слова начальства слушай, а спину, говорят, береги.
— Значит, чуешь за собой должок? — Субботин поймал взгляд Назарова и с полминуты не отпускал его. Да председатель и не пытался отвести глаза, глядел на секретаря обкома спокойно и укоризненно, пытаясь в свою очередь пронять Субботина насквозь, безмолвно осудить за что-то.
— На семена-то пшеницу засыпаешь или рожь? — спросил Субботин.
«Вот тебе и снял вопрос о Назарове! — зло подумал Кружилин о Полипове. — Ах подлец, подлец…»
— А ты чего в кулак дуешься? — повернулся к нему Субботин.
— О подлости человеческой думаю. Полипов ведь нажаловался в обком? Лучше бы он в открытую, чем так, из подворотни…
— Никто в обком не жаловался, Кружилин, — произнес Субботин. — Так что же ты, Панкрат Григорьевич, молчишь? Рожь или пшеницу на семена засыпаешь?
— А чего на глупые вопросы отвечать…
— Что-о?
— Зачем мне рожь засыпать, коль мы уже ее посеяли? Пшеницу засыпаем. Пшеницы тоже будем сеять маленько.
Субботин как-то беспомощно опустил голову.
— Действительно… Пустеет голова, что ли? Старость не радость.
— Устал ты просто, Иван Михайлович, — сказал Кружилин.
— Да, да, — кивнул благодарно Кружилину Субботин. — В голове все еще станки, машины, лес, тес, цемент. И составы… Представь — целые железнодорожные составы с людьми, с техникой. Знаете, что на
Потом секретарь обкома долго молчал, очень долго. Молчали и Кружилин с Назаровым.
— Ну, так… И все же, Панкрат Григорьевич, ты крепко подумал, прежде чем решиться с этой рожью? Ведь недаром говорится: начиная дело, рассуди о конце…
— Так говорится, — кивнул председатель. — Но еще и эдак: не бей в чужие ворота пятой — не ударят в твои целою ногой.
Субботин не сразу добрался к смыслу этой присказки, думая, наклонил голову, прищурил глаза.
— Нынче-то мы и то за счет ржи хлеба много государству сдали, хотя ее и посеяно было с воробьиный нос, — помог ему председатель. — А ежели бы поболе…
— А ты, Поликарп, что скажешь?
— Да то же, что и Назаров. Если б не его колхоз, не выполнил бы район план хлебопоставок.
— Так… — вздохнул еще раз Субботин. — И что же я с вами делать теперь буду?
…Возвращались в райцентр уже затемно. Отдохнувший жеребец легко затащил ходок на увал, колеса звонко постукивали по мерзлой кочковатой дороге.
— Эти ребятишки еще не вернулись с элеватора? — спросил вдруг Субботин.
— Вроде нет еще.
Субботин устало дремал, откинувшись на спинку плетеного коробка. Казалось, он, закрыв глаза, все еще сравнивает в уме цифры, которые называл ему недавно Назаров. Беседовали они часа полтора, председатель не спеша говорил о каждом поле, характеризовал его в двух-трех словах.
— Это вот, что промеж овражка и березовой гривы тянется, гектаров тут будет полтораста. — Охрипший председатель тыкал кривым пальцем в двойной тетрадный лист, на котором он живенько набросал план колхозных угодий. — Нынче тут пшеницу сеяли. Ну, собрали ничего по нонешнему году, а главное — вовремя. Федор Савельев убирал, у того и зерна не просыплется. Человек дерьмо, а на работу золото, чего скажешь. А все ж таки рожь завсегда дает на этом поле на шесть-семь центнеров больше. Это годами проверено. Вот считай, ежели на пуды, значит, пять-шесть тысяч пудов недобрали. Теперь поле, что клином в излучину Громотухи вдается…
Субботин слушал не перебивая, записывал цифры в блокнот. Долго считал что-то, покусывая карандаш.
— Что ж, по твоим расчетам, на будущий год вы соберете ржи в два раза больше, чем если бы пшеницей засеяли?
— Как бог даст. Выйдет год — соберем.
— А ежели неудачный будет год?
— На все божья воля. Но меньше не получится все равно. Так и так — риску нету. А с пшеничкой есть. Так зачем рисковать? Дорискуемся…
Доводы Назарова были просты и убедительны.