Вечный зов
Шрифт:
Впервые почувствовав живое женское тело, Федор охмелел, в голове его зазвенело. Не помня себя, он рванулся…
Очнулся он где-то в лесу, в густых кустах, долго и тупо соображал – его собственное сердце это стучит или он все еще слышит под щекой звон в Лушкиной груди?
По небу расплывалась ярко-малиновая заря, наперебой свистели птицы. Где-то рядом слышались шаги по траве.
– Федька… Федька… – тихо звала Лушка. – Чего испугался-то, дурачок? Вот дурачок!
Федор еще плотнее прижался к земле. Шаги, удаляясь, затихли. «А ведь не отвори я окошко раньше, не сбежать
В кустах он пролежал долго. Взошло уже солнце, а он все лежал, пока не заныла от холода грудь. Наконец встал, поплелся к заимке. Кафтанов, черный, опухший, сидел за столом, глодал кусок копченого мяса. Перед ним стояла бутылка, стакан. Лукерья сидела рядом, кутаясь в платок.
– Ты где это, сопля тебе в глотку, пропадаешь?! – сверкнул глазами Кафтанов. – Что у тебя коленки-то в зелени? По траве, что ль, ползал? Чего молчишь?
– А что она лезет ко мне? – сказал вдруг Федор, мотнув головой на Лукерью.
Кашкарова быстро взглянула на Федора умоляющими глазами.
– Постой, – Кафтанов бросил на стол недоглоданную кость. – Как это лезет?
– Обыкновенно… «Иди, говорит, Михаил Лукич зовет…» Я двери открыл, а она… Когда чуть зариться начало…
– Что врешь-то, поганец такой! – взвизгнула Лукерья.
– Замолчь! – придавил Кафтанов, как камнем, ее возглас. – И что она?
Федор совсем растерялся. Он вспомнил предостережение отца, ему жалко почему-то стало и Лушку. Он испугался и за себя – неизвестно ведь, как может понять все это Кафтанов и что предпринять! «Поганец я, это верно, – мелькнуло у него. – Выдал бабу… Сказать бы: рыбалил с утра – карасишки-то есть… Но вывернуться теперь как? Себе только хуже сделаешь…»
– Глотку заложило?! – рявкнул Кафтанов. – Отвечай!
Подстегнутый этим возгласом, Федор сказал:
– Ничего я не вру. Кто к титькам-то прижимал меня?
– Бесстыдник! Врешь, врешь! Врет он, Михаил Лукич…
Кафтанов никак не реагировал на Лушкины слова. Он налил из бутылки полный стакан, выпил, обтер рукавом губы.
– Подай-ка, Федор, плетку. Вон на стенке висит…
– Михаил Лукич! – закричала Лукерья, сползла со стула, обхватила ноги Кафтанова.
Федор снял тяжелую четырехгранную плеть, подал Кафтанову. Тот встал, отбросил Лушку пинком на середину комнаты и одновременно вытянул ее плетью. От первого же удара туго обтягивающая ее кофта лопнула, и Федор увидел, как на гладкой Лушкиной спине вспух красный рубец. Охнув, женщина поползла на четвереньках к стене, вскочила…
Загораживая лицо от ударов, Лукерья металась по комнате, а Кафтанов хлестал и хлестал ее, выкрикивая:
– С-сука мокрозадая! На малосольное потянуло?! Убью-у!..
Плеть свистела, Кафтанов тяжко хрипел, Лукерья только взвизгивала и никак не могла найти двери. Федор, боясь, что и его достанет плеть, зажался в угол. Наконец Лукерья ударилась спиной в двери, вывалилась в темный коридор, оттуда на крыльцо, кубарем скатилась на землю, быстро поднялась и, придерживая на груди лохмотья кофточки, кинулась по дороге, ведущей в Михайловку.
Потом Кафтанов и Федор сидели за столом, мирно беседовали.
– Так… – удовлетворенно произнес Кафтанов и принялся грузно ходить по комнате.
Федор со страхом наблюдал за ним. Но ничего угрожающего в выражении лица хозяина не было. Наоборот, он усмехнулся в бороду, лениво и добродушно.
– Бабье племя – оно, парень, пакостливое. Самое что ни на есть лисье племя. А каждая лиса даже во сне кур видит…
Кафтанов нагнулся, поднял валявшуюся на полу плетку. Федор, гремя табуреткой, метнулся в дальний угол.
Постукивая в ладонь черенком плетки, Кафтанов с любопытством глядел на Федора влажными, в красных прожилках, глазами.
– А вырастешь ты, должно быть, хорошей сволочью, – сказал Кафтанов. – И чем-то, должно быть этим самым, ты мне глянешься пока. Ну, там посмотрим. А покуда – живи здесь с батькой. Я счас его обратно пришлю. Одному тебе жутко тут будет, да еще и заимку спалишь. Запрягай жеребца, чего зажался!..
До осени Федор жил вместе с отцом на Огневской заимке. Житье было легкое, привольное. Вдвоем они поставили пару стогов сена для лошадей, а больше, собственно, делать было нечего. Федор рыбачил в озере, собирал ягоды, копался на огороде, который был при заимке, лазил с хозяйским ружьем по прибрежным камышам, скрадывая уток. Ружье он взял в руки впервые, но быстро освоился с ним, научился срезать уток даже на лету.
– Ишь ты! – восхищенно качал головой отец, когда Федор приносил иногда до дюжины селезней и крякух. – Ловок!
– Это что! – отмахивался Федор. – На медведя бы сходить. А, бать? В малинник, что за согрой, похаживает косолапый, я приметил. Дай мне пару медвединых патронов с жаканами-то!
– Я те покажу ведьмедя! – строго говорил отец. – Сдурел? Он тя живо порешит. – И прятал патроны подальше.
Когда наезжал Кафтанов со своим, как говорил отец, «собачником», на заимке дым стоял коромыслом. Над лесом, над озером с темна до темна висели разгульные песни, крики, говор, смех, женский визг.
В первый приезд Силантий попытался как-то оградить сына от всей этой грязи. Едва застучали по корневищам лесной дороги колеса, послышались пьяные голоса, Силантий схватил дробовик, сунул его сыну.
– Ступай, ступай на дальние озерки. Тута, возле заимки, не стреляй, спужаешь сударушек его…
– Да что ты, батя?… Может, помочь тебе чего?
– Отправляйся, говорю, чтоб тебя!..
Но через минуту Силантий понял, что его уловки бесполезны. Ввалившись в дом, Кафтанов потребовал:
– Федька? Где ты?
– Нету его. В лесу с утра шатается где-то…
– Как нету? Был чтоба! За что деньги плачу?
– Михаил Лукич, ослобонил бы парня от этого… – взмолился Силантий.
– С-сыть у меня! Освобождать – так обоих сразу… как Демьян мне в ухи советует. Хошь, что ли? С голоду ить подохнешь. Вина, самогону! Жратву из тарантаса тащи в дом! Пока держу, живите тут… Появится Федька – ко мне сразу…