Вечный зов
Шрифт:
– Показывай руку-то.
– Рука, батя, у меня плохая. На тебя надежда, подлечишь, может, – сказал Антон, разматывая тряпки. – Ну-ка, Федя, тащи воды.
– На сучо-ок?! – ахнул Силантий, глянув на синюю, распухшую руку сына. – С ружья, что ли?
– Не с рогатки. Нет ли тут у вас йоду? Лекарство такое.
– Откудова тут лекарствам быть? Да ничего, мы травками как-нибудь.
Антон был чужим, незнакомым. Крепкий, рослый, лоб стал еще выпуклее, густые белесые волосы чуть вились, серые глаза глядели пронизывающе.
Одет он был не по-тюремному – в старый, но крепкий еще пиджак, брезентовые брюки и засаленный картуз с крохотным жестким козырьком.
– Батя-то угадал: может, грит, варнак какой, беглый каторжник, – сказал Федор, поливая Антону на простреленную руку.
– Во-первых, до каторги я пока еще не дошел. Вот поймают сейчас – тогда другое дело. А потом – на каторгах всякого люду полно, Федор. Есть и варнаки, есть и порядочные.
– Ты порядочный, значит, будешь? Если пойма-ют-то?
– Да уж не варнак, – подмигнул Антон, завязывая руку.
– Сынок, сынок, да ты поешь теперь, поешь, – суетясь по-прежнему, ставил Силантий на стол чашки, резал торопливо хлеб. – Может, рюмочку выпьешь?
– Можно и рюмочку, батя, – согласился Антон. – Мне мать рассказывала о назначении этой заимки. Кафтанов, кажется, где-то по округе колесит, сегодня-то уж не заявится сюда?
– Не должно. И потом – за день, за два Инютин всегда провизию доставляет. Он, Инютин, еще в шестом году сказывал, что тебя посадили… Ты что ж, доселя и сидел?
– Зачем? И на свободе бывал иногда. В общем, батя, мне надо пожить тут у вас незаметно, пока рука не заживет. Нельзя мне никуда с такой рукой.
– Живи, сынок, живи… Хоть год у нас тут можно скрытничаться. А завтра я травок пользительных в лесу поищу. От гноя хорошие травки есть у нас. Токмо вот не воронить, когда хозяин с гостями объявляться будут. Да они сдалека еще визжат-гигикают.
– А Демьян-то Инютин? – сказал Федор. – Тот неслышно подъезжает всегда.
– То верно, он как лиса… Ну, придумаем что-нибудь. Ты ешь, сынок. Покудова тепло, в конюшне, на сеновале спать будешь. Ежели что – сразу на землю и в лес. Конюшня у нас задом прямо в лес упирается.
– Вот это мне подходит, батя.
Утром отец, еще до солнца придя из лесу, сказал Федору:
– Ты, сынок, взял бы ружье да посидел в скрадке. Там, где дорога к Журавлиным болотам подходит. Ежели поедет кто, стрельнешь, будто по утям. А я баню истоплю, травку вот заварю. Помыться надо Антошке, то да се…
– Ладно.
До вечера Федор сидел в кустах, поглядывая на дорогу, раздумывал об Антоне. Его приезд откровенно пугал Федора. Во-первых, хотя и не каторжник, но беглый, размышлял он. Во-вторых, как это не варнак, коли в тюрьме сидел? Разве порядочных людей сажают? А в-третьих, что будет, если Антона поймают здесь? Кафтанов-то чего тогда? Ведь он в первую голову спросит: «Ты
Когда он в сумерках вернулся на заимку, Антон, вымывшийся в бане, посвежевший и отдохнувший, встретил его весело:
– A-а, сторож! Спасибо, братуха… Знатно я вымылся. Руку вот хорошо пропарил. Только, я думаю, каждый день пустую дорогу стеречь муторно. Мы тут будем уши поострее держать.
– Я не знаю, как лучше. Мне-то все равно.
Поговорив о том о сем, Антон ушел спать на сеновал. Федор спросил у отца:
– Он кто, Антошка, все ж таки? Вор или жулик какой?
– Ты чего мелешь?! – сильно рассердился отец.
– Так непонятно, за что его в тюрьме держали.
– Непонятно? А мне, думаешь, понятно?! – все с той же злостью проговорил отец. И, покряхтев на своей кровати, еще проговорил: – Политический, он говорит, я.
– Каков таков – политический?
– Откудова мне знать? Против векового сплотаторства, говорит, боремся мы.
– Это опять что – сплотаторство?
– Что, что… «Вот, говорит, Кафтанов ваш и есть сплотатор. Соки с вас вытягивает, платит за работу грош, а рубли себе в карман кладет. Потому и развратничает тут с жиру, на заимке».
«Ага, значит, беспременно спросит с меня Кафтанов, почему молчал про Антона», – подумал тревожно Федор.
– Ну, нам-то ничего тут, на заимке его, живется. Сплотатор он там али кто…
– Балбес ты ишо, – опять рассердился отец.
Недели полторы или две они прожили спокойно. Ни Демьян Инютин, ни сам Кафтанов не появлялись. Антон был весел, разговорчив, но Федор видел, что старший брат каждую секунду настороже. Большую часть суток он валялся на сеновале, в дом заходил редко, только поесть. Садился всегда так, чтобы в окно видна была дорога, убегающая от заимки в лес, в Михайловку.
Рука его заживала плохо. Отец варил какие-то травы в большом чугуне, заставлял по локоть совать туда больную руку.
– Кость у тебя задетая, видно. Кость, главное, прогреть до нутра. Ничего, выходим.
Однажды заморосил дождик, хмарный, угрюмый, вечер подкатил как-то неожиданно, скорее, чем обычно. Силантий, Антон и Федор сели ужинать.
– Пойду-ка я в свое логово, – проговорил Антон, поглядев в окно. И, положив ложку, встал.
– Посиди еще, – сказал Силантий. – Какого черта в такую погоду принесет!
– В такую-то погоду их, всяких чертей, и носит. Сумрачно, дождик шумит. Видно плохо, слышно и того хуже…
Будто в воду глядел Антон. Едва-едва разве успел он забраться на сеновал, как отворилась дверь и вошел Демьян Инютин.
– Што рот до ушей разинули обои? – спросил он, окатив Силантия и Федора обдирающим взглядом.
– Дык… как это подъехал, что мы и не учуяли?
– Оглохли, значит, – буркнул Демьян, поскрипывая деревяшкой, разделся, прошел к столу. – Продрог я, дайте чаю.