Ведьма Черного озера
Шрифт:
Усилием воли княжна взяла себя в руки. Увы, за последний год ей так часто приходилось производить это незаметное постороннему взгляду действие, что она устала. С некоторых пор она была единовластной хозяйкой и распорядительницей не только описываемого поместья в Смоленской губернии, но и всех прочих, весьма обширных и разбросанных далеко друг от друга владений княжеского рода Вязмитиновых, равно как и денежного состояния, кое исчислялось несколькими миллионами полновесных золотых рублей. Управляться с этим огромным хозяйством Марии Андреевне помогал недавно назначенный ее опекуном граф Федор Дементьевич Бухвостов, человек уважаемый и вдобавок ко всему один из немногочисленных друзей покойного деда Марии Андреевны, старого князя Александра Николаевича.
Однако друг самого близкого
Словом, княжне Марии Андреевне жилось очень несладко с тех самых пор, как старый князь Александр Николаевич приказал долго жить. Обстоятельства, при которых совершилось это печальное событие, а также последовавшие затем опасные перипетии отнюдь не способствовали укреплению свойственного юности и, увы, не всегда оправданного оптимизма. Конец лета, осень и зима 1812 года тяжело дались княжне, и даже приобретенная ею горячая и благосклонная привязанность светлейшего князя Михайлы Илларионовича Голенищева-Кутузова казалась очень малой компенсацией за утраченную восторженность. Строго говоря, княжне в ее нежном возрасте полагалось бы постигать премудрости французской грамматики и игры на клавикордах под наблюдением строгой гувернантки, а по вечерам тайком играть в куклы у себя в спальне. Вместо этого юная наследница твердой рукой правила своими поместьями и развлекала себя такими забавами, что даже у ее опекуна, пожилого и видавшего виды графа Бухвостова, становились дыбом последние волосы на голове.
Чего стоило хотя бы ее странное увлечение вошедшими в моду трудами аглицких экономов! Ну, скажем, романы из светской жизни или хотя бы сочинения греческих, не к ночи будь помянуты, философов — это еще куда ни шло. Но экономика!... Неужто это вот и есть подобающее чтиво для девицы столь высокого происхождения? Федор Дементьевич Бухвостов, опекун княжны, заглянув к ней как-то раз с визитом, попробовал бегло просмотреть одно такое сочинение. Листал он его добрых полчаса и ничего за эти полчаса толком не понял, но зато почувствовал — морщинистой своей стариковской шкурой почувствовал — крамола! Как есть крамола, да притом такая, что не приведи Господь при людях сказать — сам не заметишь, каким ветром тебя в Сибирь занесет и откуда у тебя такие-сякие кандалы на ногах...
Федор Дементьевич тогда огорчился — в смысле, расстроился сильно. Но потом, подумав маленько, решил, что ничего такого страшного он в доме княжны Вязмитиновой не видал. Ну, книжки... Подумаешь, книжки! Это, господа мои, просто мода. А мода, она сегодня есть, а завтра нет ее — поминай как звали! Почитает-почитает, а там, глядишь, и соскучится. Это же надо совсем ума лишиться, чтобы этакое больше одного раза прочесть! Ну а чтоб такое написать... Не знаю. Это, наверное, надо отроду никакого ума не иметь, одно только нахальство, ей-богу.
Тем более девица, считай, без присмотра.
Вот, взять, к примеру, то непотребство, коим княжна что ни день занималась на заднем дворе своей усадьбы. Ну да, именно непотребство! Ежели девица благородных кровей, наследница огромного состояния — словом, одна из самых завидных невест во всей Российской империи — изо дня в день как заведенная предается совершенно неподобающему ее высокому положению — да что там положению! — полу! — развлечению, то как же его назвать, это развлечение? Непотребство — оно непотребство и есть, как его ни назови, и даже отец Евлампий, питавший к княжне горячую любовь, придерживался такого же мнения.
Именно этим непотребством
— Архипыч! — вторично позвала она и, поняв, что ответа не будет, легонько дернула камердинера за рукав камзола.
Замечтавшийся камердинер испуганно вздрогнул, обратил на княжну взор своих мутных и слезящихся стариковских глаз, поднял трясущуюся руку и вынул из правого уха — того, что располагалось ближе к княжне, — преизрядный клок мягкой хлопковой ткани.
— Ась? — переспросил он, подавшись к Марии Андреевне всем своим тщедушным телом.
— Рог, говорю, подай, — нетерпеливо повторила княжна и, подумав секунду, добавила: — Пожалуйста.
— Прощения просим, ваше сиятельство, — старческим дребезжащим тенорком проговорил Архипыч. — Не извольте гневаться, сию секунду подам. Уж больно громко вы палите, прямо как Илья-пророк, вот я уши-то и заткнул от греха.
Кланяясь и бормоча, он отстегнул от пояса большой, оправленный потемневшим серебром рог и протянул его княжне. Принимая рог, Мария Андреевна заметила, как трясутся у старика руки, и в который уже раз подумала, что ему пора на покой. Сидел бы себе на печи, ворчал бы на невестку и внуков... Впрочем, говорить об этом с Архипычем было бесполезно, княжна уже пробовала и нисколько не преуспела. Едва заслышав о том, чтобы отправиться на заслуженный отдых, Архипыч начинал плакать и со слезами вопрошал, чем он прогневил молодую хозяйку. После двух или трех таких разговоров Мария Андреевна решила оставить старика в покое: хочет служить — пусть служит. Всю свою жизнь он помогал одеваться князю Александру Николаевичу; теперь одевать ему стало некого, и по старости своей Архипыч не приносил хозяйству никакой пользы. Однако обидеть его у княжны не поднималась рука. Да и как могла она его обидеть, когда он не раз на протяжении минувшего страшного полугода спасал ей жизнь?
Взявши рог, княжна ловко отмерила порцию пороху и всыпала его в ствол длинного кремневого ружья. Сноровисто орудуя шомполом, она умяла порох, закатила пулю и туго забила войлочный пыж. Глядя на то, как умело, совсем не по-женски она заряжает ружье, легко было понять, что премудрость сия ей хорошо знакома — пожалуй, много лучше, чем вышивание на пяльцах или игра на упомянутых клавикордах.
Отдав Архипычу рог и шомпол, княжна подняла ружье и припала щекой к резному, лоснящемуся от старости и частого употребления прикладу. Архипыч торопливо забил обратно в ухо вынутый оттуда клок материи и отвернулся, боязливо жмурясь в ожидании грохота, огня и дыма. Камердинер покойного князя прошел со своим хозяином огонь и воду, но в последнее время — опять же в силу своего более чем почтенного возраста — сделался пуглив, и грохот производимых княжною выстрелов всякий раз заставлял его вздрагивать и закрывать глаза.
Ружье, с которым в то утро упражнялась княжна, было для нее чересчур длинным и тяжелым. В богатой коллекции покойного князя Вязмитинова было сколько угодно легкого и удобного оружия, но Мария Андреевна намеренно выбрала именно это ружье, руководствуясь понятными ей одной причинами.
Ствол ружья описал в воздухе плавную кривую, пару раз шевельнулся, качнулся и замер, нацелившись в мишень. Мишень эта, установленная у кирпичной стены амбара, представляла собой грубую крестовину, сколоченную из двух жердей, длинной и короткой. На короткой жерди, игравшей роль перекладины, висела золоченая кираса французского карабинера. На верхний конец вертикальной жерди был надет глиняный горшок с отбитым краем, а поверх горшка горела золотом карабинерская медная каска с красным волосяным гребнем. Все вместе отдаленно напоминало человеческую фигуру; для пущего сходства княжна из девичьего озорства приклеила к горшку клок пакли, и получились отменные усы. За амуницией, пошедшей на изготовление сего пугала, далеко ходить не пришлось: в вязмитиновском парке, не говоря уже об окрестных полях и лесах, ее осталось с прошлого года предостаточно. При желании княжна могла бы одеть свою мишень по всей форме, начиная от сапог и заканчивая, если угодно, носовым платком и саблей, но такого желания у нее почему-то не возникло. События минувшего года навсегда отбили у юной хозяйки охоту играть в куклы.