Ведьма и парашютист
Шрифт:
Когда она вошла к отцу, он уже не спал и слабо отстукивал голой культей по стене трогательный призыв к Габриэле. Нервы Инге были так напряжены, что она не могла заставить себя быть с ним поласковей. Она автоматически, как робот, выполнила все необходимые процедуры, отвечая однозначными междометиями на его лихорадочные расспросы о вчерашнем, которыми он засыпал ее, как только она надела ему протез и усадила в кресло. Руки ее машинально летали от предмета к предмету, в то время, как в мозгу ее тревожно пульсировал один и тот же вопрос: "Вернется или нет? Вернется или нет? Вернется или нет?"
Чуткий Отто мгновенно уловил ее отрешенность и взбунтовался - он не желал, чтобы дочь обращалась с ним как с неодушевленным
В других обстоятельствах Инге постаралась бы его утешить, но сегодня она сама нуждалась в утешении. После пятой белой кляксы, обильно забрызгавшей синий свитер Отто белыми снежинками каши, она отшвырнула ложку и встала:
– Мне сегодня не до твоих игр, папа, - жестко сказала она.
– Не хочешь есть - не ешь.
После чего повернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Отто секунду посидел тихо, наверняка пытаясь постигнуть тот факт, что дочь позволила ему остаться без завтрака. Однако через какое-то мгновение он оправился и принялся колотить лапой в рельс на самых высоких тонах. И колотил, не переставая, весь день, - откуда только силы брались? Из оголтелого упорства Губертусов, что ли? Но и Инге была той же породы - она тоже уперлась и не заходила к нему до самого обеда. Да и некогда было, потому что у ворот раздался звонок и, совершенно по ее душевному состоянию некстати, во двор въехала машина наладчиков холодильных устройств, о которых она начисто забыла. Делать было нечего: раз они уже приехали, пришлось ими заняться, хоть ей было почти немыслимо сосредоточиться на их дотошных вопросах и денежных претензиях.
И тут произошло нечто абсолютно необъяснимое. Когда один из рабочих открыл герметическую дверь холодильника, оттуда с диким воем выскочил обезумевший Ральф. Боже, и о нем она забыла! Все утро она была до такой степени сама не своя, что даже не заметила отсутствия Ральфа. Инге в который раз пожалела, что верный пес не умеет говорить, - хоть он всем телом картинно выражал свою обиду, свое отчаяние и свою радость от встречи с ней, никакими силами нельзя было добиться от него ответа, кто сыграл с ним такую злую шутку. Трудно было поверить, что это Ури. А если все же Ури - то зачем? И, все-таки, вряд ли Ури, с его технической смекалкой - ведь просто счастье, что вентиляционный люк, выходящий в забойную камеру, был задраен не полностью, а не то огромному псу вряд ли хватило бы воздуха, чтоб дожить до утра. С другой стороны, именно этот, не до конца задраенный люк наводил на Ури: его техническая смекалка как раз бы и подсказала ему этот люк приотворить. Только неясно было, чем ему мог помешать Ральф?
К обеду наладчики закончили монтаж холодильника и уехали, а Инге, заперла за ними ворота и некоторое время постояла, дожидаясь, пока внизу смолкнет, удаляясь, глухое урчание их машины. Теперь вокруг было совсем тихо, если не считать несмолкаемого колокольного перезвона Отто, плывущего над привычным протяжным шумом леса. Инге нехотя отстранилась от ворот: пора было пойти проведать отца. Войдя в его комнату она обнаружила, что старик сильно нехорош. Хоть лапа его, каждый раз с равномерностью маятника ударив по рельсу, чуть отклонялась вбок и тут же возвращалась обратно для нового удара, это механическое движение было, пожалуй, единственным проявлением жизни его вконец ослабевшего тела. Если не считать дыхания, потому что он, к счастью, все еще дышал. Глаза его были прикрыты веками, губы неестественно стиснуты, нос заострился. Если бы Инге была сейчас способна на
Но она к тому времени уже не была способна ни на какие чувства - ни на добрые, ни на злые. Все ее нутро выгрызла тревога, а то немногое, что осталось, выжгла нарастающая уверенность, что Ури уехал навсегда. "Навсегда, навсегда, навсегда!" - надсадно стучала кровь у нее в висках, пока она давала отцу лекарства и наскоро кормила его протертым супом из зеленого горошка, который фрау Штрайх с вечера заботливо оставила в холодильнике. Отто ел покорно, без капризов, явно опасаясь снова рассердить дочь. Она, собственно, и не думала на него сердиться, просто ей хотелось побыстрей покончить с обедом, тем более, что один только вид пищи вызвал у нее отвратительные судороги в пустом желудке, - она сегодня с утра даже чашку кофе была неспособна выпить, а уж съесть что-нибудь и подавно.
Инге мечтала поскорей покончить с обедом и побежать к воротам, чтобы стоять там, прижавшись лицом к решетке, и прислушиваться, не поднимается ли вверх по дороге фургон. Но когда она, наконец, вырвалась из магнитного поля умоляющих глаз отца и поспешно направилась к воротам, она почувствовала вдруг такую слабость, что передумала и пошла к себе. Ноги и руки у нее были как лед, и в голове болталось какое-то вязкое месиво, похожее на похлебку, которой она кормила свиней. Она вошла в кухню, поставила на огонь чайник и подошла к шкафчику с целебными травами. Открыла дверцу и осторожно извлекла из-за шеренги граненых флаконов маленькую бутылочку с желтой жидкостью. Секунду повертела ее в пальцах и так же осторожно поставила обратно на полку - нет, нет, умирать пока рано, это она еще успеет.
Инге бросила в высокую фаянсовую кружку щепотку сухих смородиновых листьев, залила их крутым кипятком и отставила в сторону, чтобы чай настоялся. Все это - не отрывая глаз от телефона. Не то, чтобы она рассчитывала, что телефон возьмет и зазвонит под напором ее взгляда, но какое-то подобие смутной надежды на это теплилось на задворках ее сознания. Она в тысячный раз глянула на часы и усилием воли подавила эту бессмысленную надежду - хватит обманывать себя: все разумные сроки возвращения Ури уже давно прошли и ничем нельзя объяснить его отсутствие. Ничем, кроме того, чего она так боялась.
Инге внезапно поняла, что ей надо сделать. Надо вызвать такси и поехать на городской вокзал: она ведь сама вчера предложила Ури взять фургон, чтобы добраться до вокзала. Ей даже на миг показалось, что при виде припаркованного на вокзальной стоянке фургона она почувствует некоторое облегчение, - любой приговор лучше этой мучительной неопределенности. Она потянулась было к телефонной книге, вроде бы стремясь поскорее найти номер таксопарка, но рука ее бессильно упала, так и не дотянувшись до книги, - она потеряла всякую волю к действию.
Инге заставила себя отхлебнуть несколько глотков душистого чая из кружки, и ей неожиданно остро захотелось чего-нибудь сладкого. Она подняла крышку сахарницы - нет, не то! При мысли о варенье ее передернуло, но ничего другого в доме, похоже, не было. И тут она вспомнила, что в одном из ящиков буфета еще с прошлого года валяется под салфетками едва початая коробка шоколадных конфет, подаренных ей когда-то Карлом. Она открыла ящик, поставила коробку на стол и принялась пожирать конфеты с непостижимой жадностью - она запихивала в рот, один за другим, коричневые шарики, наполненные загустевшим ликерным сиропом, торопливо перемалывала их зубами и с наслаждением глотала липкие комки томно млеющей на языке шоколадной мякоти. За несколько минут она почти покончила с коробкой, не пытаясь преодолеть навалившуюся не нее дурноту, с трудом доплелась до своей спальни и, не раздеваясь, рухнула в неубранную с утра постель. Тяжелое мутное забытье мгновенно поглотило ее целиком, со всеми ее надеждами, страхами и отчаянием.