Ведьма на Иордане
Шрифт:
— Ты это узнала сейчас, во время молитвы?
Я кивнула.
Настоятельница резко поднялась с колен и, шурша казулой, вышла из зала. Спустя несколько минут она вернулась. Ее лицо пылало от гнева.
— Отправляйся в мою келью, малышка, — приказала она мне. — Дожидайся там. А ты, сестра Кристина, и ты, сестра ключница, пройдемте в конторское помещение.
С того дня я переселилась в заднюю комнатку кельи настоятельницы. В отличие от узких, похожих на тюремную камеру комнатушек сестер, настоятельница занимала четыре соединенные между собой комнаты, скромно именуемые кельей. В самой просторной она принимала гостей, в средней находилась
В монастыре почитали меня за святую, сестры думали, будто я крестилась и готовлюсь по достижении совершеннолетия постричься в монахини. И только настоятельница знала, что это не так.
В первый же вечер, перед тем как заснуть, я повернула висевшее над изголовьем распятие лицом к стене. Ночью настоятельница бесшумно вошла в комнатку.
— Ты спишь, малышка? — спросила она, наклоняясь к кровати.
Я не стала отвечать. Постояв несколько минут, настоятельница вышла. Открыв глаза, я увидела, что распятие исчезло.
Царица Эстер приходила почти каждую неделю. Как правило, она появлялась после того, как настоятельница задавала очередной вопрос. Поначалу я помогала отыскивать исчезнувшие предметы или понимать намерения сестер, но, убедившись в точности ответов, настоятельница стала расспрашивать меня о более сложных вещах. Ответы сообщала мне царица Эстер, и я только пересказывала их слово в слово, часто не понимая, о чем и о ком идет речь.
Настоятельница была ко мне очень добра. Я вспоминаю ее с теплотой и благодарностью. Жаль, что она не послушалась моего последнего совета.
Когда от гула приближающейся линии фронта стали подрагивать оконные стекла, царица Эстер рассказала мне, для чего я осталась в живых, и назвала мне имя.
— Скоро здесь будут русские, — сказала она, и мне показалось, будто ее всегда счастливое и прекрасное лицо слегка затуманилось. — Больше мы не увидимся. Передай настоятельнице, чтобы она перебиралась вместе с сестрами в Польшу.
Через неделю после прихода Красной армии в монастыре появился мой брат. Я с трудом узнала его, так он вырос и переменился. Настоятельница не хотела меня отпускать, но брат был настроен весьма решительно. Перед уходом я передала ей пожелание царицы. Настоятельница заплакала. То ли от расставания, то ли от услышанной новости.
Как я потом узнала, она не решилась последовать совету. Спустя год советские власти расформировали монастырь, а настоятельницу отправили в Сибирь.
Мы вернулись в Салок. Одни могилы да чужие лица в родном доме. Злобные, испуганные взгляды бывших соседей и знакомых. Каждый поживился, чем мог. Кто убивал, кто грабил, кто по дешевке перекупал награбленное. На нас с братом смотрели точно на выходцев с того света.
Мы пошли к Вилии. Та всплеснула руками, расплакалась:
— Не думала вас снова увидеть, деточки.
На хуторе прожили полгода. Гирш помогал Андрюсу, а я Вилии. Крестьянская работа нелегка, но после двух лет, проведенных в монастырской келье, она казалась мне счастьем.
Однажды вечером, после того как хозяева заснули, Гирш знаками попросил меня выйти во двор.
— Собери вещи, — прошептал он, прижав губы к моему уху. — Мы уходим.
— Куда?
— Сначала в Каунас, а оттуда в Польшу. А из Польши в Эрец-Исраэль.
В кибуце Дгания жил брат отца. Мы часто получали от него письма с открытками и фотографиями. Он
— Ему хорошо одному, — говаривал он, прочитав очередное письмо. — А мы куда с тремя детьми? Вот подрастут, там посмотрим.
Гирш как-то сговорился с тайными посланцами нелегальной эмиграции в Эрец-Исраэль.
— В Польше нас уже ждут, — шептал он. — А дядя Бенчи встретит в Хайфе, у трапа парохода.
В общем, так и получилось. Но сколько мытарств мы претерпели, пока добрались до Польши! Да и в самой Польше тоже пришлось несладко. И в Эрец-Исраэль хлебнули.
Ципи закашлялась. Приступ никак не заканчивался, она зашлась до слез, лицо посинело, я уже хотел бежать за медсестрой, как вдруг кашель прекратился.
— Иди, — сделала она знак рукой. — Потом договорим.
Честно говоря, больше всего мне хотелось узнать, в какую тайну посвятила Ципи ее мать и что за имя сообщила ей царица Эстер, но продолжать разговор было невозможно.
* * *
Выйдя в коридор, я несколько минут стоял, совершенно ошалевший, не зная, как отнестись к услышанному. Ко мне быстрым шагом подошел Яков, владелец «О-О». Вид у него был встревоженный.
— Она говорила с тобой про наследство? — спросил он.
— Наследство? Какое наследство может быть у Ципи?
— О-о! — Яков с удивлением посмотрел на меня. Его глаза оловянисто побелели, а губы сложились куриной гузкой. — Ципи очень, очень богатая женщина. Разве ты не знал?
— Ципи? Богатая? Ты ни с кем ее не перепутал?
Яков криво усмехнулся.
— Ее отец в начале века купил землю в Палестине. Вернее, не купил, а пожертвовал крупную сумму на «Керен каемет». Посланники этого фонда бродили по местечкам Европы и собирали деньги на еврейские поселения. Ну, чтобы не выглядеть сборщиками подаяний, они якобы продавали землю. Даже удостоверение выдавали на глянцевой бумаге, с печатью и подписями. Пхе! И что это была за земля? Я вас умоляю, кусок пустыни, по которому бедуины гоняли своих овец. К этим бумажкам никто всерьез не относился, сразу выкидывали, чтобы мусор в доме не собирать. Мои родители, — тут Яков снова усмехнулся, но уже не скрывая горечи, — тоже пожертвовали, и даже больше Ципиного отца. Но у того хватило ума переслать удостоверение своему брату в кибуц Дгания, а моя мама растопила им самовар! Пхе!
Он фыркнул, точно тот самый самовар, и я понял, что происхождение Ципиного богатства для Якова не просто воспоминания, а источник долгих и болезненных огорчений.
— Так вот, лет тридцать эта земля не стоила бумаги, на которой была напечатана купчая. Когда Гирш и Ципи оказались в Эрец-Исраэль, дядя, передавая им письма и фотографии, обнаружил давно забытый им документ. На всякий случай, — Яков снова горько усмехнулся, — практическая сметка в их семье оказалась на высоте, он попробовал выяснить, где находится участок. Пхе! И знаешь, где оказался этот пустырь? На окраине Рамат-Гана! В учетном реестре он был записан на имя Гирша, и мэрия в ожидании законного владельца использовала его под парк. Вообще все парки в израильских городах принадлежат таким вот неизвестным владельцам. По закону должно пройти сто или сколько там лет, пока государство имеет право забрать землю, и до окончания сего срока на ней нельзя строить. А то ж понимаешь, объявятся вдруг наследники и захотят на своей земельке отгрохать ресторан или виллу, а дом с жильцами снести к чертовой бабушке!