Ведьма живет на краю деревни

Толкачев Андрей Николаевич

Вернулся к бане, на место вчерашнего происшествия.

Дверь болтало ветром, как тряпку на огородном пугале. Придержал дверь, а внутрь соваться не спешил – мешало что-то… Еще со скотного двора заметил: баня приуныла, посмурнела, почернела. Правда, и погодка не задалась.

Ах, банька, банька. Повернись к Ведьме задом, ко мне – передом.

– Шучу, – вдруг вырвалось из него это слово, а там следом и вопросы: – Как же ты так, а? Кого пустила ты? А?

Похлопал ладонью по бревну, перекрестился.

– Говорили ж люди дураку, освяти баню, освяти – нет, не

послушал…

Помолчал.

– В народе как про тебя говорят? Знаешь? Да зна-а-ешь. Баня – мать родная, все грехи смоет… Да вот не смыла.

Яков бормотал чёй-то, подбадривал себя, подбадривал, да не шибко получалось. Сунулся – из предбанника потянуло зловонием, – Демьян не соврал. Из парилки в предбанник вода застыла и образовался ледник.

Стены перепачканы, икона разбита, веревки разорваны, барахло с гвоздей сметено вместе с пимами, а гвозди изогнуты, как проволока. Веники, вехотки, мешки, пакеты, фуфайки, – все разодрано, будто зверь нашкодничал. Гора из гладкой светлой кожи оказалась дедовым тулупом. Общипан, как курица в суп.

– Шалишь, да? А ну выдь! Погляжу на тебя, – Яков пригляделся, прислушался. Всю ночь ждал встречи. – А че штаны отцовы наизнанку? На примерку, али как?

Помолчал. Икона лежала перед ним, рама разбита, оклад изогнут. Пригляделся, – она ж дома висела, а сюда каким ветром?

Тут другая висела, с почерневшим ликом.

Побежал в дом. Угол пуст. Лампадка на полу. Сказать кому – засмеют, рехнулся сосед.

В бане стал сгребать все в угол, под шмотками пол был засыпан крупой, пшенкой кажись. Откуда ей взяться тут? Однако, насыпано. Яков за метлу. Да где там, пропала.

– А метла ведь – это… вещь важная. Метла в углу, по старым приметам – охрана от нечисти. Все про тебя знаю. Выходь.

В горле запершило, от пыли и чего-то едкого. Вышел. Хватанул снега. Полегче стало маленько. Наступил в сугроб, одной ногой, другой, и, проваливаясь по колено, прошествовал до забора. На снегу чернели ветки, оказалось, от метлы разбросаны. Зачем? Не понять.

– Березовые. Лежат двумя рядками. Как по заказу. Будто мы с Настенкой лежим.

Огляделся. Хмарь вокруг. И следов-то нет. Хотя если приглядеться, куриный след есть, вон идет он, – голуби такой не оставят. А куры по сугробам лазить тоже не дуры.

– Демьян глазастый, вчера сказал, у ведьмы лапы куриные были.

Глянул на березу возле бани. Что с ней не так? «Ведьмины метлы» на ветках накручены, а ночь стояла тихая, бурана не было.

– Ах ты ж нечистая! Спилю все на хрен.

Яков начал прокладывать курс обратно, охая – эхая, и точь-в-точь попадая на свой след в сугробах. Даже повеселел от шалостей гостьюшки.

…Солнце. Небо. Весна. Бывало в жизни и такое событие. И бегут они, Яшка и Настенка по тюпу, за деревней. Забегут на крутой берег Тартаса, и несутся с него, не зная ног. Молодые, резвые, только школу закончили. В обуви уже вода хлюпает, а девчонка хохочет, все ей ни по чем. Живот обхватила, чтобы унять смех, наклонилась, постояла и снова бежать. Яшка уже не поспевает.

А трава вся водой пропитана, и бегуны уже мокрые, и летят из рук

их серебристые комки лягушачьей икры, ну а как еще назвать эти склизкие образования, откуда потом лягушки берутся. Белая рубашка на Яшке теперь не белая совсем, а он стоит и молча, как рыба открывает рот, – голос потерялся от радости где-то. Но другой звонкий голос звенит на весь тюп.

Улыбка пришла на лицо Якова.

– Там познакомились, оттудова и заберешь меня к себе.

…А она все стояла в окне их дома, и смотрела, она – его Настена, не заметишь разве по знакомому тонкому силуэту. В белой ночной рубашке, той самой, в которой разбудила его спозаранку. Окно прямехонько выходило в огород, трудно не заметить.

– Смотри, смотри, – с упреком пробубнил Яков. А потом голову поднял и давай спрашивать: – Услышала, стало быть, как звал тебя вернуться? – а потом опять опустил в смущении: – Смотри – да не смотри. Не смотри ты на меня. Я приду, но не зови.

Ну как ребенок, честное слово.

Голос сорвался, покинул Якова, как тогда, в тюпу. Яков закашлялся и стал отмахиваться от наваждения, как от назойливой мухи. Зачерпнул снега горсть, растер по лицу, еще зачерпнул, еще, еще.

– Ак-х, ак-х… горячий… хорошо! – подбежал к окошку, головы поднять не решился: – Ждешь, да? Изводишь меня, да?

Дом затаился будто. Темнота окон притягивала. Настена протянула вперед руки, и вперив в мужа взгляд, стояла, не шевелясь, – звала к себе.

– Ладно, скажу, как на духу. Мне узнать надо: простила ты меня или нет. Делай, как знаешь, но не вини. Жить с камнем на душе не могу.

Настя за день до смерти тревожная была шибко. Он это помнил. Она ведь в тот день ехать автобусом не хотела, собиралась с кумовьями на их машине, а он уговорил, выпить ему приспичило. Провожать порывался, да она осадила, куда тебе, пьяному? Вот беда и подстерегла: автобус занесло, Настя ударилась головой, из комы так и не вышла.

– Ладно, вернусь к тебе, погодь.

Смахнул слезу Яков, ударил по задвижке на сарае, дернул дверь:

– Ведьма! Выходь. Потягаемся. …Молчишь? – вытащил топор, и в баню.

Давай там лед колоть. За мутью льда почудилось что-то.

Жарко стало, скинул все с себя, а на рубахе светлой, что была на нем – след от обуви с обеих сторон, будто на шее ребенок сидел в грязных сапогах.

– Ах ты ж.

И побежал Яков по огороду своему, побежал, как бешеный, по истоптанным снежным тропкам, с подпрыгиванием, повизгиванием, будто на шее катал кого-то. Соседский глаз подозрительный это заметил, а как же. Вон, шушукаются уже за штакетником.

Яков уже за двором – улица будто вымерла. Вернулся – соорудил из банного барахла Вавилон в огороде, облил сию кучу керосином и подпалил. Хотел и баню заодно, да одумался, жалко стало.

Во вторник, с утра пораньше Яков сбегал на один перекресток, он хорошо помнил его, помнил, как Сельсовет обещал асфальт там постелить. Постелил, но только у себя на языке. Вон народ стоит, ждет. Народу-то что, с ними же такого не случилось.

Яков часто сюда захаживал, а в прошлом месяце не выдержал.