Ведьма: Жизнь и времена Западной колдуньи из страны Оз

Магвайр Грегори

При этих словах юноши насторожились, а профессора печально закивали. Девушки же — Галинда видела это по их лицам — не имели ни малейшего понятия, о каких «неблагополучных веяниях» говорит мадам.

Третьекурсница ударила по клавишам фортепиано. Гости прокашлялись и приготовились слушать. Через заднюю дверь в зал вошла Эльфаба в своем уродливом красном платье, платке на голове и с двумя книгами под мышкой. Она села на последнее пустое место и вгрызлась зубами в яблоко, как раз когда мадам Кашмери набирала полную грудь воздуха, чтобы начать.

Восславим, други

милые,Идеи прогрессивныеЗато, что возвеличилиНам правила приличия.Во имя блага общегоВ любимой академииКонец положим обществамСмутьянов и бездельников.Объединив усилия,Попрем свободы бедствия.Да расцветет идиллия!Да будет благоденствие!Воскликнем, други милые:Волшебнику Изумрудного города — слава!

Мадам Кашмери слегка наклонила голову, показывая, что закончила. По залу прошелся невнятный ропот. Галинда, не слишком сведущая в поэзии, решила, что так, наверное, и принято восхищаться стихами. Она проворчала что-то на ухо Шень-Шень. Та сидела рядом, прямо под свечой, с которой грозила упасть капля горячего воска и непоправимо испортить ее белое платье с лимонно-желтым шлейфом. Галинда хотела предупредить подружку, но потом раздумала. Родители у Шень-Шень богатые, купят новое платье.

— Еще, — провозгласила мадам Кашмери. — Еще одна квель.

В зале стихло, но напряжение оставалось.

Увы, у нас в отечествеГосподствует невежество.А те, кто собираетсяИсправить положение,Пусть как огня чураютсяБесстыдного веселия.Жить надо в благочинии,Как будто в ожиданииГосподнего пришествия,Согласно предсказаниямВсезнающего жречества.Пусть помнит человечествоС самой скамьи студенческой —Не дело Зверей разговаривать.

Снова ропот, но уже другой, близкий к взрыву негодования. Профессор Дилламонд топнул копытом и громко произнес:

— Никакая это не поэзия. Пропаганда это, бесстыдная и бездарная.

Эльфаба перенесла свой стул, поставила его между Галиндой и Шень-Шень, уселась на него костлявым задом и спросила соседку:

— Ну и что ты об этом думаешь?

Никогда еще прежде Эльфаба не обращалась к Галинде на людях. Вот сраму-то!

— Не знаю, — едва слышно, не поворачиваясь, ответила Галинда.

— Ловко она, правда? Последняя фраза произнесена с таким акцентом, что не поймешь, зверей она подразумевает или Зверей. Неудивительно, что Дилламонд в ярости.

Профессор действительно был вне себя. Он поднялся, оглядел присутствующих в поисках поддержки, сказал:

— Я потрясен! Нет, возмущен!

И вышел из зала. За ним последовал Кабан — преподаватель математики профессор Ленке. Стараясь не

наступить на платье Милы, он свалил старинный позолоченный буфет. Учитель истории Орангутан мистер Микко зажался в дальний угол зала, слишком растерянный, чтобы открыто выразить протест.

— Что ж, настоящая поэзия может и оскорбить, — величественным голосом произнесла мадам Кашмери. — Это священное право искусства.

— По-моему, она ненормальная, — прокомментировала Эльфаба.

Этого Галинда вынести уже не могла. Что, если хоть один прыщавый студентишка заметит, как она перешептывается с зеленой страшилой? Да ее на смех поднимут! Всю жизнь сломают!

— Тише, я слушаю, — прошипела она. — Не отвлекай, не порть мне вечер.

Эльфаба отодвинулась и захрумкала яблоком. Чтения продолжались. Ворчание после каждого стиха становилось громче, но студенты уже пообвыкли, слушали вполуха, стали оглядываться друг на друга.

Когда последняя квель закончилась загадочным афоризмом: «Ведьма не воробей, вылетит — не поймаешь», мадам Кашмери раскланялась под неуверенные аплодисменты и кивнула своему бронзовому слуге разносить чай: сначала гостям, потом студенткам и их опекуншам. Шурша шелками и позвякивая перламутровыми ракушками, директриса принимала поздравления от профессоров и наиболее смелых студентов и приглашала их сесть рядом, поделиться впечатлениями.

— Скажите правду: я слишком трагично читала? Знаете, это моя беда. Моим призванием была сцена, но я отдала себя служению молодым умам. — И она, скромно опустив ресницы, выслушивала от своих пленников неискренние комплименты.

Галинда тщетно пыталась избавиться от позорной компании своей соседки. Эльфаба продолжала спрашивать ее про квели, про их смысл и про то, хороши ли они.

— Да откуда я знаю? Что мы вообще можем знать, мы всего лишь первокурсницы, — отбивалась от нее Галинда, жалобно поглядывая туда, где Фэнни, Мила и Шень-Шень изловили нескольких студентиков и предлагали им ломтики лимона к чаю.

— Твое мнение ничем не хуже мнения Кашмери, — убеждала Эльфаба. — В этом-то и есть истинное назначение искусства. Не оскорблять, как говорит, Кашмери, а пробуждать мысли. Иначе зачем стараться.

К ним подошел юноша. Не бог весть что по меркам Галинды, но уж Точно лучше, чем зеленая пиявка у нее под боком.

— Добрый вечер, — приветствовала его Галинда, не дожидаясь, когда он наберется храбрости заговорить первым. — Очень приятно вас видеть. Вы, должно быть…

— Из Бриско-холла, — ответил он. — Вообще-то я из Манчурии, но вы, наверное, и так догадались.

И действительно, он едва доходил Галинде до плеч. Несмотря на низкий рост, юноша был недурен собой. Золотистые, небрежно причесанные волосы, ослепительная улыбка и прыщей меньше, чем у некоторых. Его камзол был провинциального голубого цвета (излюбленный цвет манчиков), зато шит серебряными нитками. На слегка расставленных ногах блестели начищенные ботинки.

— Вот за что я люблю Шиз, так это за новые знакомства, — сказала Галинда. — Я из Гилликина…

Она остановила себя, чтобы не добавить «разумеется» — ей казалось, это и так должно быть понятно по ее наряду. Девушки-манчуньи одевались попроще, из-за чего их частенько принимали за прислугу.

— Тогда будем знакомы. Меня зовут Бок.

— Галинда Ардуэнская из Верхних земель.

— А вы? — повернулся Бок к Эльфабе.

— Я уже ухожу. Всем спокойной ночи.

— Нет-нет, постойте. Мне кажется, я вас знаю.