Ведьма: Жизнь и времена Западной колдуньи из страны Оз
Шрифт:
— Нельзя же делить людей на «настоящих» и «не очень»!
— Да? — Эльфаба неприятно улыбнулась. — Посмотрим, настоящей ли я для тебя буду, когда снова исчезну. Мой милый.
Она вытянула губы, будто в поцелуе, и Фьеро в отвращении отвернулся.
Тем же вечером, когда они помирились, с Эльфабой случилась истерика. Она металась по кровати в обжигающем поту и не позволяла Фьеро себя утешать.
— Уйди, я тебя недостойна, — стонала она, а позже, когда успокоилась, сказала: — Я так тебя люблю, Фьеро, ты даже не понимаешь… Родиться с талантом или тягой к добродетели — такая редкость в наше время.
Эльфаба была права: он действительно не понимал. Фьеро обтирал ее лоб
Стоял холодный день, когда Фьеро принес на почту посылку. Детям он отправлял коробку ярко раскрашенных деревянных игрушек, а жене — драгоценное ожерелье. Почтовый обоз шел северным путем, вокруг Великих Кельских гор, и его подарки доберутся до семьи уже весной, когда Лурлиниада давно пройдет. Однако он всегда сможет сказать, что отправлял посылку раньше, и сослаться на почтовые задержки. Если не помешает снег, он к этому времени будет уже дома, расхаживать без дела по узким высоким залам, комнатам и коридорам своего горного замка. Может, тогда его заботу оценят, причем заслуженно, почему нет? У Саримы будет обычная зимняя хандра (отличная от весенней тоски, летней печали и осенней меланхолии). Ожерелье наверняка ее обрадует, хотя бы чуть-чуть.
Фьеро зашел выпить кофе в приглянувшееся кафе, достаточно необычное, чтобы считаться богемным и потому дорогим. Хозяин поспешил извиниться: в оранжерее, где круглый год, обманутые теплом от жаровен, благоухали цветы, прошлой ночью случился взрыв.
— Все окрестные жители в ужасе, — говорил владелец кафе, взяв Фьеро под руку. — Подумать только! Наш славный правитель давно обещал положить конец этому хулиганству: разве не для того принимали новые законы и вводили комендантский час?
Фьеро промолчал, что хозяин принял за согласие.
— Я распорядился перенести несколько столиков в свои покои наверху, — продолжал он. — Если не побрезгуете, то милости прошу за мной. Кактеперь восстанавливатьзимний сад, ума не приложу. Мастеровитых манчиков найти все труднее и труднее, а лучше них все равно никто не сделает. Они просто волшебники. Но почти все мои знакомые манчики уехати на восток, в свои деревни. Боятся. Говорят, их здесь притесняют. Ну конечно, они такие заморыши, что просто грех не обидеть. И трусы в придачу. У вас-то в роду манчиков нет, это сразу чувствуется.
— У меня жена из Нестовой пустоши, — зачем-то соврал Фьеро.
Хозяин смутился, усадил его за столик у большого окна и подобострастно порекомендовал чашку холодного вишневого шоколада. В ожидании шоколада Фьеро стал смотреть в окно. Одна из ставен перекосилась и открывалась не до конца, но простор для обзора оставался. Были видны крыши с затейливо сложенными трубами, расставленные на балкончиках кадки с темными зимними фиалками и голуби, порхавшие туда-сюда, словно хозяева небес.
Владелец кафе принадлежал к той странной породе коренных горожан, которая как будто превратилась в особый народ. На стенах висели портреты членов его семейства, с которых взирали кареглазые мужчины, женщины и дети с одинаково высокими, выбритыми потогдашней моде лбами. От вида принужденно улыбающихся мальчиков, сидящих в розовом атласе с причесанными собачками на коленях, и нарумяненных девчушек во взрослых платьях с глубоким вырезом на неоформившейся груди Фьеро затосковал по собственным, таким далеким, детям. Хоть их семья была не сахар (а у кого она сахар-то?), они были гораздо человечнее этих типичных отпрысков честолюбивых родителей.
«Но это все вздор», — оборвал он себя. Как можно судить о детях по их портретам, по художественным условностям? Он отвернулся к окну, не желая больше видеть ни гнетущих картин, ни других посетителей, ни хозяина, услужливо поднесшего ему
Когда он пил кофе внизу, в зимнем саду, то видел только замшелые стены, зеленые кусты и иногда мраморную статую какого-нибудь до невозможности атлетического и бесстыдно голого юноши. Теперь, со второго этажа, взору открывался внутренний дворик. Одна из построек была конюшней, другая, похоже, общественным туалетом. Виднелась и та часть стены, которую разрушило взрывом. На месте пролома, ведущего в школьный двор, натянули колючую проволоку.
Вот дверь школы открылась, и на улицу высыпала горстка людей. Судя по всему, они были — Фьеро присмотрелся — квадлинами. Пять, шесть… семь квадлинов и двое коренастых мужчин, вроде наполовину гилликинцев — не поймешь. И еще семья медведей. Нет — Медведей, небольших рыжих Медведей: папа, мама и детеныш.
Медвежонок деловито пополз под лестницу за игрушками. Квадлины встали в круг и начали какой-то замысловатый танец. К ним, семеня шажками, присоединились старухи, и хоровод двинулся против часовой стрелки, словно призывая время повернуть вспять. Мужчины-гилликинцы хмуро курили одну сигарету на двоих и всматривались через проволоку в мир за стеной. Печальнее других были рыжие Медведи: отец сидел на краю песочницы, тер глаза и чесался, мать то отходила бросить детенышу мяч, то возвращалась к мужу и утешающе гладила его понурую голову.
Фьеро отпил шоколада и придвинулся ближе к окну. Каменная стена вокруг школы, колючая проволока, Звери, квадлины — да это же настоящая тюрьма! Но если этих… скольких?… двенадцать пленников отделяет от свободы какое-то хлипкое ограждение, почему они не бегут? Что их держит?
Минут через десять двери тюрьмы (Фьеро теперь о ней иначе и не думал) распахнулись, и оттуда вышел штурмовик. Широкоплечий, подтянутый и — это чувствовалось даже издалека — страшный. Ужасающий в своей красной форме, сапогах болотного цвета и ярко-зеленым, почти изумрудным крестом, вышитым на куртке и делившим его туловище на четыре части: вертикальная полоса от паха до высокого накрахмаленного воротника и горизонтальная полоса через всю грудь от одной подмышки до другой. Он был еще молод, этот штурмовик, почти мальчишка, с белесыми кудрявыми волосами. Он встал на ступеньке, властно расставив ноги.
Видимо, он что-то скомандовал, хотя через закрытое окно ничего не было слышно. Медведи-родители замерли, а Медвежонок испуганно прижал к себе мяч. Гилликинцы послушно подошли к штурмовику. Квадлины как ни в чем не бывало продолжали свой танец, качая бедрами и выделывая поднятыми руками какие-то семафорные знаки.
Штурмовик что-то крикнул и положил руку на висевшую на поясе дубинку. Медвежонок спрятался за отца. Медведица оскалилась.
«Что же вы медлите? — пронеслось в голове у Фьеро. — Навалитесь на него все разом: двенадцать против одного. Или вы не доверяете друг другу? Или там, внутри, ваши родственники, которых замучают, если вы вырветесь на свободу? Откуда такое рабское смирение?»
Все это, конечно, домыслы: Фьеро не мог знать, что на самом деле происходит там, на школьном дворе. Он почти прилип к окну, прижал к стеклу свободную ладонь. Внизу Медведи все так же отказывались двигаться с места. Тогда штурмовик, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, взмахнул дубинкой и обрушил ее на голову Медвежонка. Фьеро вздрогнул и выронил чашку. Фарфоровые осколки разлетелись по натертому паркету.
Из-за двери, обитой зеленым сукном, появился хозяин. Качая головой и цокая языком, он задернул занавески, но не раньше чем Фьеро разглядел еще кое-что. Отшатнувшись, как будто сам никогда не охотился и не убивал зверей в Тысячелетних степях, он поднял взор и увидел в окнах школы множество бледных детских лиц. Двадцать, а может быть, и тридцать школьников, раскрыв рот от интереса, во все глаза смотрели, что происходит у них во дворе.