Ведьмины байки
Шрифт:
– А за сохой да ярмом сами идите, мне не снести.
Пока ярмо в соломе сыскали, соху ржавую наладили, вернулись – Алена на мешке сидит:
– Эх, заморите животинку, ну да чего от вас ожидать – сестру и ту не пожалели.
Выдернул Муромец из-под нее мешок без почтения:
– Ежели помочь надумала – всегда пожалуйста, припряжем быку в помощь, а нет – геть отсюда!
Проводила нас Алена взглядом недобрым, так спину и буравит – чуть въяве не задымилась.
А поле-то – глазом не окинуть, раз обойти и то уморишься. Трава выше пояса, кореньями сплелась, едва соху
– Что делать-то будем, Кощеич?
– Быка искать надобно. Ты, Муромец, держи булаву на изготовку – оглушишь скотину, я ярмо насажу, а Соловей припряжет.
Встали мы на краю леса – чащоба непроглядная, ежевичником заплетенная. Сунулся было Муромец тропу торить — весь исцарапался и клещей за шиворот нахватал.
– Проще лес вырубить, чем с розыском маяться! – говорит.
– А мы Волчка, – говорю, – пошлем, он быка вычует и на нас погонит.
Пес за дело браться не спешит, на лес косится с опаскою:
– Ага, а вдруг он от меня не побежит?
– Не от тебя – так за тобой, нам все едино!
В шесть рук пса за опушку пихаем, он же ни в какую, всеми лапами уперся, голосит благим матом:
– Лю-у-у-ди!!! Спаси-и-и-ите! Убива-а-а-ают!
Услыхал бык-тур возню на опушке, увидал в просвет Соловьеву рубаху красную, выскочил из лесу – и к нему, кусты так просекой и распались. Сам бурый да косматый, загривка рукой не достать, рога вострые что копья долгомерные. Сема глаза вытаращил, и деру! Бык за ним, на нас и не глянул, а зря – Муромец его походя за хвост цопнул и скорей на руку намотал.
Оставил бык Соловья, пошел по полю скакать, задом кидать. Давай Муромец ногами упираться, по колени в землю ушел, заместо сохи борозду разваливает, а остановить зверя дикого силушки недостает.
Сема Муромец орет, бык-тур ревет, Волчок вслед с лаем летит, носятся по полю туда-сюда – никудышные пахари, да старательные; часу не прошло – все поле испоганили, вкривь да вкось на четверть сажени перепахали, на второй круг зашли. Смастерил Сема Соловей из веревки петлю висельную (видал, поди, не раз), к другому концу мешок с зерном привязал, а в мешке дыр навертел. Только бык с нами поравнялся – Сема петлю раскрутил и ему на рога закинул.
Бык-тур скачет, Сема пашет, мешок сеет, мы с Соловьем в тенечке лежим, на них любуемся – красота! Пошло зерно в рост по слову моему чародейскому, аж земля затрещала; давай виться да плестись, усы пускать. Батюшки светы, мешок-то не пшеницей – горохом насыпан, не иначе Алена расстаралась! Поднялся горох в рост человеческий, заплел все поле – не подступиться ни с косой, ни с серпиком. Встал бык-тур в горохах как вкопанный, увяз накрепко. Сема Муромец хвост выпустил, на спину к быку вскарабкался, руками машет – вызволяйте, мол!
Свистнул я в два пальца – со всех сторон воробьи слетелись, давай горох из стручков выклевывать и в мешки подставленные сносить! Только завязывать успевай. Часу не прошло – сто мешков рядком выстроились. Бык-тур, чуть путы спали, в лес удрал без оглядки, зарекся молодцев бодать.
Снесли мы горох в амбары царские, Сема Соловей полмешка – в пекарню, приплатил
Не к чему Вахрамею придраться – вот он, пирог-то, пышный да румяный. Похвалил нас царь без особой радости, спрашивает с подозрением:
– Вспахать да испечь дело нехитрое, а вот с чего бы это горох так быстро вырос? Винись, Кощеич, небось колданул по малости?
– Что ты, Вахрамей Кудеярович, куда мне, бесталанному! Поле-то заповедное, век не паханное, за такой срок немудрено живящей силы набраться: не земля – опара!
– Ну ладно, – молвит царь, к пирогу примериваясь, – сослужили вы мне службу, сослужите и другую: есть у меня пасека на тыщу ульев, в каждом улье по рою, в каждом рое трижды по десять тыщ пчел. И с недавних пор повадилась которая пчела заместо меду деготь в соты таскать; простым глазом не видать, а как наварят медовухи – хоть ты колеса тележные ею подмазывай, до того дегтем разит. Чтобы к завтрашнему утру изловили мне пакостницу да наказали примерно, дабы другим неповадно было!
С тем нас Вахрамей из залы и выпроводил, даже пирогом не угостил, Да и мы не лыком шиты – загодя по краюшке на брата припрятали, идем и жуем, думу думаем.
Алена навстречу, интересуется ехидно:
– Что, добры молодцы, невеселы, буйны головы повесили?
– Тебя, – в один голос отвечаем, – увидали!
Разобиделась Алена:
– Ничего, потерпите… чай, в последний раз видимся! Завтра батюшка вас худой хворостиной из царства навьего несолоно хлебавши прогонит!
– Ты за нас не кручинься, царевна, похлебать мы завсегда горазды, а соль у нас своя!
Только разошлись, я из кармана горсть гороха каленого достал, через плечо метнул:
– Накось, выкушай пшенички самородной!
Оступилась Алена на горохе, сидит на полу и бранится всячески. От девки сроду таких слов не слыхивал, да и молодцу есть чему подучиться.
Наказали мы челяди баньку протопить, прихватили одежу чистую да бочонок кваску на хрене, пошли пот трудовой смывать. Славно попарились, все косточки прогрели, девять веников березовых друг о дружку истрепали. Сидим телешом на лавках, от жара помаленьку отходим, квасок попиваем.
– Ну что, Семы, какие думы полезные будут? – спрашиваю.
Хлебнул Муромец из жбана, жмурится сладко:
– Надобно к каждому улью по ярыге приставить и пчелам учет вести – пущай у летка отчитывается, чего и сколько принесла.
– А ты, Васильевич, что скажешь?
– Хлопотное это дело – с каждой пчелой возиться, давайте лучше посередь пасеки костер разведем, деготь-от горюч, пчела над огнем пролетит да от жара и вспыхнет.
Постучал я себя по лбу – гулко вышло.
– Умом вы, Семы, тронулись – где же это видано, чтобы пчелы заместо меда деготь носили?! Деготь кто-то уже в медовуху подмешивает, опосля варки, вот его в меде никто и не чует. В погребах царевых нашу пчелку искать надобно! Приметил я, как утром туда бочки свежие по доскам скатывали. На медоварне навряд ли кто средь бела дня шкодить отважится, а вот темной ночкой покараулить не помещает.