Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Но ведь…
Она сберегла гомункула, не так ли? Не разбила вдребезги, хотя наверняка ее чертовски подмывало сделать это. Не продала в какой-нибудь лавке, чтоб получить пару монет, наверняка не лишних в ее положении. Не зашвырнула куда-нибудь прочь, чтоб не докучал своими остротами.
Нет. Вместо этого Панди путешествовала со Лжецом последние часы своей жизни, терпеливо снося его общество, а потом…
Накормила зельем, отбивающим у гомункулов память?
Половина ногтя толченого хинина, семь зернышек мака и трава «Мышиный хвост», почти мгновенно вспомнила Барбаросса. Заварить все это крутым
Барбаросса мысленно усмехнулась. Гляди-ка, запомнила.
Она никогда особенно не уповала на свою память. Подобно опытному шулеру, норовящему при всяком удобном случае спрятать карты под сукно, ее память погубила бесчисленное множество рецептов и алхимических формул, даже тех, которые она, казалось бы, вызубрила подчистую. Ценнейшие сведения, которыми ее пичкала Котейшество, через месяц-другой уже превращались в изгрызенную мышами ветошь. Может, потому крошка Барби никогда не могла похвастать успехами в учебе…
Но этот рецепт она по какой-то причине запомнила. Может потому, что слышала его совсем недавно, в Руммельтауне, от Котти, и память еще не успела от него избавиться. А может потому, что в нем фигурировала трава со смешным названием «мышиный хвост»…
При мысли о мышиных хвостах Барбаросса ощутила как в голове, под спудом тяжелых давящих гранитных валунов шевельнулось что-то крохотное, юркое, гибкое. Какая-то мыслишка сродни мышиному хвосту… Кажется, эта мыслишка вилась там уже давно, не первый час и Барбаросса на миг даже позавидовала катцендраугам Котейшества — человеческие пальцы были слишком грубы, чтобы ее сцапать…
Могла ли Панди приготовить это зелье?
Пожалуй, что могла. Зелье несложное — раз уж сама крошка Барби его запомнила! — не требует даже лабораторного оборудования и может быть приготовлено даже полуграмотной школяркой у костра, не то, что ведьмой третьего круга, но… Мышиный хвост еще несколько раз дернулся под камнями, о чем-то сигнализируя.
С одной стороны, Панди никогда не демонстрировала тяги к учебе. Ее ремеслом были чужие замки, а не покрытые плесенью гримуары старых европейских чернокнижников, и в этом ремесле в Броккенбурге ей не было равных. Если она умудрялась выдерживать экзамены из года в год, то лишь благодаря дьявольской хитрости, позволявшей ей списывать ответы, зачастую под самым носом у безжалостных экзаменаторов, да щедрости, благодаря которой профессорские кошели после экзамена звенели куда жизнерадостнее и громче, чем до него.
Нет, Панди никогда не мнила себя великой ведьмой. Она была непревзойденной воровкой, удачливой грабительницей, известным на весь город вертопрахом, безжалостной бретеркой и возмутительницей порядка, но адские науки никогда не относились к числу ее любимых предметов. С другой стороны… Черт, в Панди хватило бы талантов на сорок ведьм! Некоторые она демонстрировала, легко, почти небрежно, другие сохраняла в тайне, для собственного использования. Вполне может быть, ей в самом деле был известен рецепт зелья, но…
Невидимый мышиный хвост еще несколько раз неуверенно дернулся.
Для чего ей было
Похер, подумала Барбаросса, ощущая, как налившиеся тяжестью башмаки от этой мысли вновь делаются легкими. Она позволит Лжецу, этому жалкому комку самонадеянной слизи, и дальше считать себя ее компаньоном. Протеже. Советником. Позволит даже язвить, потешаясь над ее лицом и сообразительностью. Наслаждаться своей ученостью столько, сколько влезет. А потом…
«Мышиный хвост».
Барбаросса приглушила эту мысль, чтобы та ненароком не выскользнула наружу, сделавшись достоянием гомункула, укрыла, точно удавку в рукаве. Когда она разделается с демоном и его хозяином, она сварит это зелье— и собственноручно угостит им малыша Лжеца. Господин мудрец не вернется на ненавистный ему кофейный столик. Он обретет новый дом — на кафедре спагирии, в лекционной зале профессора Бурдюка.
Долгими зимними вечерами, дожидаясь Котейшества после занятий, она будет изводить этого выблядка, беснующегося в банке, как некогда изводила Мухоглота, сочиняя самые колкие остроты и щедро угощая побелкой с потолка. И то, что он не будет помнить нашего с ним короткого путешествия, ничуть не умалит ее удовольствия.
Но пока… Пусть считает себя ее компаньоном. Она вытащит из этого спесивого ублюдка все, что он может ей дать, а после…
— Расскажи мне все о нем, Лжец.
Гомункул недовольно завозился в своей банке.
— Ты, верно, думаешь, что мы с Цинтанаккаром водим близкую дружбу? Раскладываем картишки вечерком и дымим трубочками, вспоминая старые добрые деньки и девок, которых мы тискали в юности? Он — демон, черт тебя возьми! Может, самый опасный в своем роде, а я всего лишь…
— Я помню. Четыре пфунда несвежего мяса в банке.
— Вот именно, — подтвердил гомункул, — То, что у меня была возможность наблюдать за его охотничьими ухватками, еще не говорит о том, что мы приятели! Я был свидетелем его трапез, не более того.
Барбаросса мотнула головой.
— Я хочу знать не о нем. О его хозяине. И о твоём.
Из банки с гомункулом донесся негромкий скрип, видно, коротышка, собираясь с мыслями, по свойственной ему привычке потирал своими иссохшими ручонками стекло.
— Ты говоришь о господине фон Леебе?
— Да. О старике. Так уж случилось, мы с ним не свели близкого знакомства…
— Исключительно по твоей вине, юная ведьма, — поспешил вставить гомункул, — Ты могла бы остаться на чай и свести с ним личное знакомство — кабы не улепетывала с обожженными пятками. Уверен, вы бы сделались лучшими друзьями. Его старомодная галантность может быть немного утомительна, но он отлично разбирается в старых винах и знает, как ухаживать за дамами. Кроме того, его память прямо-таки набита курьезными анекдотами столетней давности и занимательными историями той поры. Черт, вы бы отлично провели время!