Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

Соловьев Константин Анатольевич

От кавалерии в Банчанге квартировал Первый королевский саксонский гвардейский полк. Богатыри! Великаны! Каждый с кеппгрундский дуб размером, а силы столько, что сиамца пополам разорвать могут. Как-то раз одного из их эскадрона черти узкоглазые с коня сшибли, баграми зацепив, так он с земли поднялся — и три дюжины вокруг себя уложил. Сперва пистолеты разрядил, потом рейтшвертом их, блядей узкоглазых, пообтесывал, пока лезвие не обломил, а последних уже кулаками забивал, точно гвозди…

Да и кони у них не простые были, ох, не простые. Особенные, рейтарские кони. Ты, козявка засушенная, таких коней отроду и не видел, ясно? Издалека вроде как обычные, только масти чудной, караковой, но с каким-то кобальтовым оттенком, что

ли. А ближе подойдешь — мать честная! У одного скакуна четыре ноги, как заведено, у другого — пять или там восемь. Мало того, и по дюжине бывало. Представь, двенадцать ног, и все вольфрамовыми подковами подкованы. С глазами тоже чертовщина. У иных между собой на переносице срослись, у иных и вовсе нету. Слепые лошади. Зубы — стальные, узкие, крокодильи. Гривы — чисто стальная стружка, руку рассечь можно. Вместо мыла они от долгого галопа слизью покрываются, а из ноздрей натуральный дым идет. Понятно, что за лошадки, одним словом, знаем мы, откуда такие породы бывают…

Но и с кавалерией мы не столковались. И дело тут не в них, их-то как раз наша пушкарская работа не пугала, они и сами с демонами знались. И не в гоноре. Хваленый их гонор кавалеристский в этом болоте быстро слетал, быстрее, чем позолота с эполетов. Тут, видишь ли, другое. Я уже говорил, что рейтарам на той войне самая паскудная работа выпадала? Гоняли их в рейды, что прислугу в огород, они, бедняги, из проклятых джунглей иногда месяцами не вылезали. Зато когда вылезали… Знаешь, мы, пушкари, сами характера тяжелого и спуска не даем ни пехоте, ни прочим, так у нас всегда заведено было. Но рейтары — это другое дело. Совсем другое.

Бывало, стоит возле тебя господин. Одет прилично, при шпорах, кружечку цедит, улыбается, говорит культурно, держит себя с достоинством, шуточку неказистую солдатскую ловко отпустит… А ты вдруг видишь, что взгляд у него какой-то вроде и человеческий, а вроде уже и не вполне живой. Прозрачный, холодный, сквозь тебя. Будто и не на человека устремлен, что в шаге от него стоит, а на тысячу клафтеров вперед смотрит, пустоту ощупывает.

Херовый, тревожный взгляд.

А потом этот господин улыбнется этак шутейно, достанет из-за пояса колесцовый пистолет, взведет — да и пальнет в затылок служанке узкоглазой, что пиво разносит. Только мозговая жижа по столам и разлетится, как пена пивная. Почему? Да потому что шпионка она Гаапова, сразу видно, а если печати у ней на шкуре и нет, так значит, спрятанная она или в тайном месте, глазом не увидать. А может, не служанке голову снесет, а своему приятелю, с которым минуту назад зубы скалили. Или самому себе, и такое бывало.

Помню, один такой Вольфгангу попался. Сидели они вместе за ужином, вино цедили, про конскую сбрую болтали, а тут он раз, задумался на минутку, взглядом своим пустым тысячеклафтеровым вокруг себя померил, будто бы нащупывая что-то, а потом взял и снял с ремня пороховую бомбу. Вольфганг даже не смекнул, что происходит, так и сидел, пялился, как дурак. Думал, может, шутка какая рейтарская или еще что… А рейтар, значит, берет, чиркает кресалом, поджигает шнур у бомбы и запихивает ее, горящую, себе за кирасу. Спокойно, будто портупею оправляет. Вольфганг едва успел под стол скатиться, тут и бахнуло. Да так, что из трактира все окна и двери вынесло и обслугу покалечило без числа. Сумасброд? Может и так. Да только многовато таких сумасбродов между тамошней публики ошивалось, чур его, рисковать…

Так что нет, с рейтарской братией мы сближаться не стали. Осатанели они на той войне, рейтары-то. То ли черти в них вселились какие-то сиамские, то ли души их в этом проклятущем болоте проржавели. Что ни день, то у них в казарме стрельба или поножовщина. А уж украшения себе завели — мама не горюй… Аксельбанты из витого человеческого волоса, украшенного костяными бусинами — по числу сиамцев, которым головы снесли, эполеты из черепов, связки высушенных ушей заместо подвесок…

Нет,

не стали мы с этой братией сближаться. Не только не цепляли их, но и вообще старались в стороне держаться, даже не заходили в те трактиры, в которых рейтары собирались. Они сами по себе, мы сами по себе. Так и жили.

Морщишься? Морщись, паскуда. Давай-ка мы тебе в баночку рому плеснем, за упокой души. Души тебе, понятно, не полагается, сморчку, но хоть плавать веселее…

Да, жили мы так с месяц или около того. И жили скверно, признаться. Пули у нас над головами не свистели, брехать не стану. Раз в неделю, может, сиамцы легкую бомбарду невесть какими тропами к городу подтащат и саданут пару раз без прицела, куда черти пошлют. Только десяток стекол переколотят да пару прохожих посекут. Ну, мы в ответ из своих двенадцатифунтовок, что в форте, джунгли пару раз окучим, может, дежурные вендельфлюгели еще в воздух поднимем, чтоб огоньком сверху залили, только сиамцы к тому моменту уже со своей пушчонкой удрать успеют. Короче, не война, а какие-то мальчишеские проказы.

То ли расслабились мы от этих проказ, то ли проклятое болото размочило изнутри, а может, это вино все рисовое… Как бы то ни было, стали мы понемногу сдавать. Глупости делать, порядки нарушать, и вообще вольно держаться. Забыли, что к чему. И первый пострадал от этого Артур Третий.

Он был храбрец, наш Артур. Ветеран трех компаний, в Сиаме грязь хлебал с шестьдесят пятого, побольше нашего. Всегда осторожен был, взведен, как курок на мушкете, а тут расслабился, значит, отпустил поводья на миг… Приглянулось ему озерцо одно, Пхут Анан, к северу от Банчанга, ну и напросился он с разведчиками в патруль, даже у коменданта разрешение выхлопотал. Вроде бы место для батареи присмотреть, а на самом деле просто развеяться и в воде поплескаться. После нашего болотного сидения любая прогулка в радость.

Только не довелось ему с той прогулки вернуться, сморчок. Ехал он замыкающим, в арьергарде, значит, но в какой-то миг не удержался, съехал с тропы. То ли лошадь из ручья напоить, то ли цветок ему какой в чаще почудился… Только из седла выбрался, как вокруг него ветви зашевелились. Минута — и вокруг уже дюжина сиамцев стоит, кто с копьем, кто с ножом, кто с пищалью дедовой. Обступили, что крысы, только зубы желтые скалят. И понятно, к чему.

Он за мушкет — щелк! — а мушкет-то разряжен, пороха на полке нет. Он за пистолеты — клац! клац! — а заряды-то и отсырели. Расслабился наш Артур, подточило его болото проклятое. Мы, артиллеристы, народ бесстрашный, адским пламенем при жизни опаленный, противника бояться не приучены… Схватился он за шпагу — и в бой.

Мы потом на том месте у реки полдюжины мертвых сиамцев нашли, все переколоты как мыши. А самого Артура нет — будто сквозь землю провалился. Два дня мы с разведчиками там кружили, но ни черта, конечно, не нашли. Решили, что желтокожие дьяволы утащили его в чащу и там утопили по-тихому в болоте. Паскудно, но что попишешь.

Тогда мы еще не знали, что у сиамцев к нам, пушкарям из Банчанга, изрядный счет накопился. Очень уж много их желтомордого брата мы в том году из своих пушчонок пожгли и покалечили. Сиамцы его не убили, лишь обезоружили, а после накинули удавку на шею и утащили тайными тропами, а следы так замаскировали, что ни одна ищейка не отыщет.

Через неделю мы нашли его, нашего Артура. И не потому, что искали.

Услышали чьи-то стоны, и не вдалеке, вообрази себе, а в сотне-другой клафтеров от городских стен. Сперва колебались, не ловушка ли, но голос показался нам знаком, решили проверить. Ножи в зубы, зажгли потайные фонари, сапоги тряпьем обвязали, чтоб не звенели — у нас уже был опыт по этой части, подковались мы в джунглях…

Нет, это была не засада. Это был Артур Третий, терпеливо ждущий нас в джунглях. Живой. Только не сразу мы его признали. Отчего? Да все просто. Симамцы из него «Хердефлиген» сделали.