Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
— А потом было Пятое июня тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
— Что?
— Ты не помнишь, Барбаросса?
— Что это? День, когда ты потеряла девственность?
Подбородок Фальконетты, скрипнув, опустился на дюйм.
— Ты не помнишь, Барбаросса. Конечно же, ты не помнишь.
— Что я, черт побери, должна помнить?
— А я помню. Учителя всегда говорили, у меня хорошая память. Не здешние учителя. Домашние учителя в Росвайне. У меня хорошая память. Это даже досадно. Из-за этого я помню вещи, которые мне не нужны и вещи, которые никогда больше мне не пригодятся. Я как эйсшранк, морозильный шкаф. Храню в себе запас еды, которую сама не способна поглотить. Просто храню.
Она
Но серые глаза Фальконетты, глядящие на нее в упор, не демонстрировали признаков безумия. Не вращались, как у театральных паяцев, не беспорядочно моргали, посылая в мир бессмысленные сигналы, не делали никаких прочих вещей, которые положено делать глазам безумца. Они напоминали куски стекла, валяющиеся на покрытом золой и пеплом полу. Холодные, серые, острые, совершенно мертвые.
— У меня была лошадь. Хафлингер-трехлетка по кличке Шатци. Отец купил ее мне в Носсене на ярмарке в восьмидесятом году. У меня был кошель, в котором лежало тринадцать гульденов, семь талеров, восемь грошей и крейцер, пробитый гвоздем. Мать дала мне его на удачу. Еще у меня было с собой полдюжины платьев, три камзола и три пары кюлот. И еще ворох прочей одежды — на любую погоду. У меня была шкатулка с бусами и серьгами. Их надевала еще моя бабушка. У меня была рапира работы мастера Лобеншрода. Заговоренный походный котелок, разогревающий еду. Порошок от зубной боли и рекомендательные письма.
— Не удивлюсь, если ты и вшам своим дала имена… — пробормотала Барбаросса, пытаясь разглядеть, где находится дверной проем и сможет ли она проскочить в него, не налетев лбом на стену.
Черт, едва ли. Фальконетта стояла у нее на пути, загораживая дорогу. И хоть выглядела она тощей, как высохший куст с Венериной Плеши, Барбаросса откуда-то знала, что прикасаться к ней смертельно опасно. Эта штука, очертаниями похожая на человека, была взведенной «Фридхофканон» — кладбищенской пушкой. Коснешься невидимой бечевки — и грянет выстрел.
Руки Фальконетты были пусты. Сотрясаемые мелкой дрожью, они безжизненно висели, точно пара механических змей, бьющихся в предсмертной агонии. Но Барбаросса знала, что им потребуется чертовски мало времени, чтобы вытащить оружие. И совсем не потребуется времени, чтобы прицелиться — на таком расстоянии, даже в темноте, старина Фалько влепит прямо в яблочко. И яблочко разлетится по всей комнате, разбрызгивая мозговые сгустки и тлеющие хрящи.
— Моя мечта исполнилась, Барбаросса. Я стала ведьмой. Пусть и не так, как ожидала. В первый же день я лишилась кошелька вместе со всем его содержимым. Он ушел в казну шабаша, как и все мои деньги. У новичков отнимают все, что при них есть, все подчистую. Один из законов Шабаша. Оставляют им только лохмотья да стоптанные башмаки. Лошадь по кличке Шатци, хафлингера-трехлетку, зарезали у меня на глазах и бросили в котел — еще неделю старшие сестры хлебали похлебку с лошадиным мясом, запивая дешевым пивом и распевая песни. Шпага мастера Лобеншрода, которой я пыталась защищаться, оказалась сломана надвое. Рекомендательные письма и порошок от зубной боли вышвырнуты в канаву. Бабушкины бусы и серьги они нацепили на себя, а через неделю проиграли в карты. Мои платья и кюлоты пошли на носовые платки и тряпки. В первую же ночь меня заставили танцевать перед сестрами с надетым на голову ночным горшком. Шабаш — толковый учитель, Барбаросса. Он быстро объясняет умным девочкам, что такое взрослая жизнь.
Барбароссе почудился за спиной
Барбаросса даже не повернула головы в ту сторону. Серые глаза Фальконетты горели тускло, точно остывшие угли, присыпанные пеплом. Они совсем не давали жара, но было в них что-то такое, что завораживало — как некогда завораживали разверстые рты отцовских ям.
— Мне надо было протянуть год, Барбаросса. Всего год в Шабаше. Это возможно, если не привлекать к себе внимания. И я не привлекала. Старалась затаиться в темном углу, как и Котейшество, сносить все побои и молчать. Не подавать голоса. Мне нужно было только дотянуть до конца года. До следующей Вальпургиевой ночи. Но ты…
Барбаросса скрипнула зубами.
— Какого хера?
— В ту ночь ты вернулась в дормиторий поздно, за час до рассвета. Ты была пьяна так, что не могла снять сапог, но еще держалась на ногах. Кричала что-то про своего чертового отца, который сгорел заживо и теперь будет гореть в адских печах вечно. Тебя рвало дешевым вином, Барбаросса.
Фалько говорила монотонно и сухо. Ее голос звучал неестественно, будто был рожден не голосовыми связками, а записан на музыкальный кристалл, порядком оплывший и поцарапанный. В этом голосе не было человеческих интонаций, лишь негромкий хруст зубов, неравномерно перемалывающих слова.
— Малышня попряталась при звуках твоего голоса, Барбаросса. Тебя тогда звали Красоткой. Из-за шрамов на лице, конечно. Но для нас, школярок, в мире не существовало более зловещего имени. Твое имя мы произносили шепотом, как имя демона. Красотка. Никто не знал, в каком настроении ты придешь. Но мы хорошо научились узнавать скрип твоих сапог и прятаться по углам.
Барбаросса выставила перед собой руки. Искалеченные, обмотанные грязными бинтами, они не смогли бы защитить ее, но могли бы по крайней мере изобразить какой-то нужный моменту жест.
Ничего не изобразили, обвисли, как гнилые корни.
— Слушай, я…
— Все спрятались по углам, как обычно прятались при твоем приближении. Я тоже попыталась, но не сумела. Попалась тебе на пути. Меня учили танцевать ригодон, но совсем не учили прятаться. Ты сорвала с меня штаны и попыталась затащить в койку, Барбаросса. Но была слишком пьяна, а я сопротивлялась. Слишком хорошо помнила, что сталось с Котейшеством. Тогда ты избила меня. Не снимая сапог. Жестоко. Била, сатанея от собственной ярости. Била, пока не отшибла себе ноги и не сломала каблук. К утру мне казалось, что меня начнет блевать собственными кишками. А когда я больше не могла ни молить о пощаде, ни стонать, ты взглянула на меня сверху вниз. Так, как глядят на кучу дерьма. Плюнула в лицо и сказала: «И ты еще хочешь быть ведьмой, скотоебка? Хлюпаешь как сопля…»
— Постой, Фалько…
— Так я и стала Соплей, — изрезанное лицо Фальконетты задрожало, силясь улыбнуться, и это было еще более жутко, чем любая гримаса, — Ты сделала меня такой. Отдала на растерзание сестрам. Ты разрушила мою жизнь, Барбаросса.
Барбаросса ощутила, что по-рыбьи глотает губами воздух.
Эта заводная сука рехнулась. Выжила из ума.
Это Кольера разделала ее в тот день. Не сестрица Барби, беспечно лежавшая в койке. Это сука-Кольера! Должно быть, у этой заводной механической куклы все в голове перепуталось. Пережались и лопнули какие-то пружины, разладились тонкие внутренности, как это иногда бывает с музыкальными шкатулками и сложными устройствами…