Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
— Что? — почти тотчас отозвался тот, все еще брюзгливым тоном, — Рассказать тебе какую-нибудь поучительную историю, подходящую моменту? Может, притчу или…
— Что будет дальше?
— Ты хочешь знать…
— Те четырнадцать, что были до меня — чем они закончили? Я имею в виду последние их часы.
Гомункул заколебался. Она отчетливо ощущала, как его крохотное тельце елозит в банке, будто пытаясь принять удобное положение. Наверно, чертовски непросто обустроиться в домике, который состоит из одного только гладкого прозрачного стекла…
—
Нет, подумала Барбаросса, не хочу. Но я должна.
— Да. Он так и будет отрезать от меня по куску?
Гомункул вздохнул.
— Нет. Я уже говорил тебе, он не просто садист, он…
— Зодчий плоти. Я помню. Что дальше?
— Первые три-четыре часа Цинтанаккар больше забавляется, чем работает всерьез. Обвыкается в своем новом жилище, пробует тебя на вкус изнутри. Распускает невидимые щупальца в твоем теле. Пальцы, уши, желчный пузырь, легкое, глаз… Никто не знает, что он выберет своим следующим блюдом. Настоящая дрянь начинается после. Офтальмия, первая жертва. К исходу пятого часа ее тело стало покрываться фурункулами, огромными, как орехи. Они нестерпимо зудели, заставляя ее метаться по городу, от этого зуда не помогали никакие порошки и заклятья. А когда они лопались…
Рука Барбароссы дрогнула, выпустив отрезанный палец — тот поскакал по брусчатке, точно хлебная крошка.
— Что?
— Глаза. Внутри каждого из них был глаз. Вполне человеческий глаз, с интересом наблюдавший за тем, как Офтальмия воет от ужаса и боли. Десятки, сотни фурункулов… Тысячи новых распахивающихся глаз… К исходу шестого часа она была похожа на сгусток слизи, липкую глыбу, состоящую из огромного количества слипшихся глазных яблок. И все это время она продолжала чувствовать боль.
— Сука…
— Полимастия, жертва номер восемь. Цинтанаккар наградил ее проказой. Такой агрессивной и быстро развивающейся, что к концу своего путешествия она походила на труп недельной давности, выкопанный из земли. Черт, она и кричать-то не могла, ее голосовые связки изгнили, но поверь мне, отчаянно пыталась до самого конца.
Барбароссе удалось совладать с непослушным пальцем, но ее собственные, те, что еще оставались при ней, ощутимо дрогнули.
Сука. Сука. Сука.
— Киста, жертва номер двенадцать. Все ее суставы начали выкручиваться, точно мокрое белье, выгибаясь под неестественными углами. Кое-где образовывались новые. Прохожие шарахались от нее, когда она, воя от боли, металась по темным улицам — она походила на огромного паука…
— Хватит! — приказала Барбаросса, — Хватит этого дерьма.
— О, это еще не самые плохие варианты развития событий, юная ведьма, — гомункул мрачно хохотнул, — Если желаешь, я расскажу тебе, чем кончили остальные.
Она ссыпала пальцы в кошель, туда, где звенели, смешавшись с монетами, ее зубы. Дьявол. Если она в самое короткое время не разберется с монсеньором Цинтанаккаром, устроившим уютный домик у нее в печенке, ее кошель рискует оказаться набитым под завязку. Вот только не монетами,
Котейшество. Если кто-то в целом городе и может ей помочь, то это не разглагольствующий ублюдок в банке, а она. И она доберется до Котейшества даже если идти придется обрубками ног по кипящей смоле.
Барбаросса с трудом поднялась. Опираться на искалеченную ногу было больно — невообразимо больно — но ей удалось сделать шаг. И потом еще один. И третий. Она пошатывалась, хромала, в ступню на каждом шагу вонзались зазубренные иглы, превращая его в пытку, но все же она могла идти. А это значит — она будет идти.
— Прикрой пасть, — посоветовала она гомункулу, вновь взваливая мешок на плечо, — Я уже вижу башню Малого Замка.
Малый Замок располагался в небольшой низинке, скрытый со всех сторон изгородями, заборами и домами, но его единственная башня гордо вздымалась ввысь — тонкий перст, хорошо видимый в любую погоду на фоне неба. Несмотря на то, что башня не была украшена флагом — Вера Вариола не признавала гербов — выглядела она вполне внушительно, по крайней мере, на известном расстоянии.
Жаль, все остальное порядком портило это впечатление.
Малый Замок был невелик, несимметричен и, пожалуй, что неказист. Выстроенный в два этажа из темного, посеревшего от времени, броккенского камня, он давно потерял большую часть признаков, позволявших ему в стародавние времена считаться фортификацией. От боевых галерей, опоясывавших его когда-то, уцелела лишь половина, да и та давно лишилась боевых зубцов, превратившись в подобие опоясывающего здание балкона. Зато окна остались узкими, не раздались вширь, как это часто бывало со старыми замками, забывшими свое предназначение, а кое-где в каменной толще еще можно было разглядеть заложенные кирпичом машикули.
Малый Замок. Пусть он не годился даже в подметки грозному «Флактурму» или роскошному «Новому Иммендорфу», но Барбаросса, хоть и не сразу, научилась находить в нем своеобразное очарование. Он был похож на старого ландскнехта, но не такого, какими их изображают в гравюрах на стенах ратуши — молодцевато расправленная грудь, сверкающие доспехи, орлиный нос, не подпорченный ни ударами палиц в забрало, ни застарелым сифилисом — а тихого и молчаливого, степенно доживающего свой век за кружечкой и картами.
Фон Друденхаусы, должно быть, потратили немало средств из своего кармана, чтобы вернуть Малому Замку его былые черты, но все эти усилия возымели не больше эффекта, чем попытка залить адские бездны водой из колодца. Крыши и козырьки Малого Замка были покрыты не листовой сталью, как во времена грозных королей и курфюрстов прошлого, а обычной кровельной жестью, которая выгорела на солнце и проржавела так, что казалась грязно-рыжей, как волосы Гасты. Северная стена порядком заросла плющом, но совладать с ним никто по-настоящему не пытался — чертов плющ, по крайней мере, скрывал прорехи в каменной кладке.