Вегетация
Шрифт:
На плече под горой имелась хорошая травянистая поляна, бригадиры давно облюбовали её для ночёвок. Мотолыга тихо урчала дизелем вхолостую, гудела откинутая плоскость решётки, и сквозь неё поднимался дым от костра. Синий огонь селератных дров озарял лица людей фантастическим светом. Холодные тени шевелились между зубчатых стальных колёс вездехода.
Из оставшихся продуктов Алёна приготовила в котле пустую похлёбку: суповые концентраты, картошка, морковь, капуста, лук.
— Щи — хоть муде полощи, — с сожалением заметил Матушкин.
— Это жратва, что ли? — пробурчал
— Не обессудьте, ребятушки, нету больше тушёнки, — вздохнула Алёна.
— Хорош стонать, завтра добудем, — пообещал Егор Лексеич. — Муха, твоя очередь посуду мыть. Вон по той тропке иди, ручей через километр. Там ещё форвер подбитый будет лежать, не промахнёшься.
— А чё на темноту? — недовольно сказала Маринка.
— Дак фонарь возьми, — раздражённо посоветовал Егор Лексеич.
— У меня фонарь есть! — охотно подхватился Костик.
— Сиди! — остановил его Серёга.
Тропка почти затерялась в папоротнике — от облучения он рос так быстро, что никакие тропы не могли сохраниться надолго. Обозначая независимость, Маринка храбро шла впереди в темноте и болтала котелком, в котором звякала посуда. Серёга топал позади по мягкой земле, сплошь покрытой лапчатыми разливами орляка, и глядел на Маринку: любовался её дерзким хвостом, её гибкой талией и круглым задочком, туго обтянутым джинсами. Ему хотелось схватить эту девчонку в охапку и запихать в себя.
Оказалось, что в командировке не так-то и легко уединиться с Маринкой — но зато можно смотреть сколько угодно. Серёга догадывался, что Маринка изрядно помучит его, но не сомневался, что добьётся задуманного — вытеснит Харлея и начнёт трахаться с Маринкой. Она не отвертится, не сможет отшить его, потому что всё в ней ему охереть как нравилось, даже как она брыкается. Ощущение душевной неуязвимости позволяло ему быть снисходительным к Маринке, хотя его несколько тревожило, что при Маринке он резко глупел.
— Чё, как тебе на командировке? — спросил он.
— Нормально! — Маринка даже не обернулась.
— Не передумала быть бригадиром?
— А с чего мне передумывать?
— Ну, хмыри всякие с бригады…
— Типа тебя, что ли?
Серёга широко и довольно улыбнулся.
— Вижу, к тебе Алёнин подпиздыш клеится, — Серёга имел в виду Костика. — Не пора ли его приплющить малёхо?
— Не бурей, Башенин. Тётя Лёна — подруга дядь Горы.
— А у меня, Марин, всё серьёзно. И я такого не потерплю.
— Шустро ты разогнался, — хмыкнула Маринка. — Чё-то я не поспеваю.
В это время возле мотолыги бригада готовилась к ночёвке: под решёткой раскладывали туристские коврики и спальные мешки. Холодовский накрывал решётку сверху полиэтиленовой плёнкой — на случай дождя. Егор Лексеич, устанавливая ночной радар, ходил вокруг мотолыги, наткнулся впотьмах на порожнюю канистру и с досадой хлопнул себя по боку:
— Ёптыть!.. Забыл Мухе дать, чтобы воды принесла!
— Я передам! — быстро высунулся из мотолыги Костик.
— Не пущу на темноту! — тотчас возразила Алёна. — Егора, не пускай его!
Егор Лексеич страдальчески закряхтел: ох уж эти мамашины страхи…
— Митрий,
Митя понимал, что Серёга, наконец-то уединившийся с Маринкой, будет недоволен появлением брательника, но Митю очень тянуло побывать ночью в селератном лесу, и он решил, что Серёга как-нибудь переживёт.
Митя взял канистру и пошёл к лесу. Фудин проводил его взглядом.
— Как ты их различаешь, шеф? — спросил он.
— Лишь бы Маринка не перепутала, с кем тарелки тереть, — хихикнула Талка и, намекая, потёрла указательные пальцы друг о друга.
— Чё гонишь, шалава? — обиженно закричал на неё Костик.
— Пасть захлопни! — злобно ответил Костику Матушкин.
А Митя благоговейно остановился на опушке — ему надо было стряхнуть с себя всё, что отвлекало: освободить и сознание, и чувства.
В тёмной синеве над Уралтау висел бледный месяц, и скалистая вершина блестела одной стороной — крутым и щербатым взлётом, резко обрывающимся ввысь. Над хребтом широко раскинулись созвездия — словно мерцающие луга; их зыбкий свет напоминал сенокос: волна за волной он тихо и бестелесно стелился на леса и долины, как срезанные серпом травы. Но полуночная жатва не иссякала тысячелетиями, бесконечно прибывала и таяла, исчезая в пустоте.
Митя шёл по лесу, удивляясь, что всё видит во мраке — но только как бы чёрно-белым, а не цветным. И почему-то он не помнил: всегда так было или началось лишь сейчас, после облучения? А лесу — понял Митя — облучение оказалось безразлично. Лес — это жизнь, вегетация. И она не прекратилась, не ослабла, не зачахла от неведомого воздействия; она просто изменилась, но сохранила суть. Жизнь всегда так себя вела, испокон веку, ничего нового.
Земля пружинила под ногами, папоротник обметал колени. Из черноты пространства перед Митей осторожно, будто по секрету, высветлялись густые лиственные кущи или растопыренные еловые лапы. В неясной глубине леса угадывались косые линии упавших стволов и туманные полосы лунного дыма. В прогалах древесных крон над головой искристо синело небо.
Митя не просто шёл по лесу — он чувствовал себя так, будто погрузился в лес, точно в информационную среду. Со всех сторон плыли очнувшиеся ночью тонкие потоки запахов: горечь смолы, холодящая свежесть молодых листьев, сладковатая прель истлевающего опада, водянистая пресность мхов… Митя знал, что растения общаются запахами: поддерживают бодрость друг в друге, учат подрост, предупреждают об опасности, зовут на помощь… Получается, он, как животное, слышал многоголосую речь леса, но, как животное, мало что в ней понимал. Его обоняние обострилось, конечно, после облучения, ведь он теперь Бродяга, человек леса… Изредка его обдавало каким-то мертвящим выдохом: это были облака фитонцидов — так лес отгонял животных и птиц. Лес не любит животных — вонючих, грубых, прожорливых, равнодушных к его, леса, потребностям; лес обойдётся и без них, как, в общем, и без птиц, лишь бы оставались насекомые и кишащие органикой почвы. Но Митя догадывался, что лично он лесу нужен, поэтому лес и открылся ему. Надо лишь дождаться, когда придёт понимание — зачем?