Век бифуркации. Постижение изменяющегося мира

Ласло Эрвин

На протяжении 90-х годов текущего столетия ощущалась настоятельная потребность в научных знаниях по тому или иному вопросу; ученым приходилось решать множество жизненно важных вопросов. Сможем ли мы контролировать силы, которые, если оставить их бесконтрольными, привели бы к глобальному кризису и, возможно, даже к массовому уничтожению? Сможем ли мы создать и поддерживать глобальную голархию, при которой ни одно государство, ни одно общество не будет находиться ни под чьим контролем? Могут ли люди вступать во взаимодействия и устанавливать коммуникационные связи, не впадая при этом в зависимость друг от друга (в особенности не вводя зависимость более слабого и более наивного (честного) от более сильного и менее щепетильного)? Можно ли установить эффективные пределы росту — росту населения, городов, власти и благосостояния? Можно ли установить контроль над технологией и заставить ее

служить потребностям и целям человечества, а не быть самоцелью и служить своим потребностям и нуждам? Существует ли способ удовлетворить потребность в уединении и личном пространстве, несмотря на высокий уровень коммуникаций и огромное число людей, населяющих одну и ту же физически ограниченную планету? Может ли планета Земля выдержать 10 и более миллиардов людей без необратимого ущерба для ее экологии?

И самый острый из всех вопросов: могут ли люди жить на одной планете с терпимостью и взаимным уважением? Общество будущего непременно должно быть разнообразным и плюралистическим; оно должно быть также децентрализованным и ориентированным на корневые структуры бытия. Это означает, что общество будущего должно быть голархической системой с локальной автономией и глобальной координацией. Чтобы понять, как могла бы работать такая система, ее требуется моделировать. Но необходимые модели будут отличаться от доминирующих моделей социальных систем XX столетия: все они были вдохновлены одной-единственной культурой — западной — и предполагали индивидуальное и институциональное поведение, основанное на одном-единственном типе рациональности — также западном.

Требования к ученым велики. И это касается как общественных, так и естественных наук. Это проблемы не только социологов или политологов. Это также проблемы экологов, урбанологов, психологов, демографов, экономистов, химиков и физиков, специалистов по кибернетике и системному анализу. В рамках существующих ныне границ научных дисциплин справиться с этим проблемами не может ни один ученый.

К счастью, границы научных дисциплин не вечны. Эти границы — наследие прошлого, и ныне они устарели. Каждая из новых крупных областей научных исследований — новая физика, новая биология и новые системные науки — ищут и находят черты единства в наблюдаемом разнообразии мира. Их открытия складываются в замечательную картину мира — картину, в которой Вселенная самоорганизуется, последовательно поднимаясь на все более высокие уровни эволюции, причем сложность окружающего нас мира уравновешивается его интеграцией. Происходящая в настоящее время научная революция по своим масштабам не уступает той, которая привела к замене птолемеевской геоцентрической вселенной современным представлением о солнечной системе, но намного превосходит ее по последствиям, как для отдельных людей, так и для и всего общества в целом. По мере того, как развертывается современная революция, наука обретает все большее социальное значение. Новая наука отнюдь не меньше печется о нуждах и заботах людей: практическая полезность и достоверное знание не исключают друг друга. Интегральные теории природы и общества не только полезны, но и являются надежным источником информации.

Требования к искусству

Люди искусства были главными архитекторами Возрождения, и их значимость для отдельных людей и общества в целом не уменьшилась в наше время. В век бифуркации социальная ответственность художника не уступает социальной ответственности ученого. Но, как мы уже отмечали, современные художники оказались еще более изолированными от общества, чем ученые.

Обособление искусства от общества, в отличие от автономизации науки, — явление, типичное для XX столетия. Раньше деятели искусства были интегрированы в общество; их интересы — личные, социальные, политические и художественные — были неразрывно связаны друг с другом. От Аристофана до Бальзака писатели подчеркивали единство своих интересов и интересов общества; «Герника» Пикассо — красноречивое тому подтверждение. Утверждению Платона о том, что истина может быть постигнута как красота, вторит Шиллер, который в своей поэме «Художники» провозгласил: «То, что мы постигли как красоту, в один прекрасный день откроется нам как истина». Бальзак намеревался завершить пером то, что Наполеон начат мечом, а такие фигуры, как Гёте и Вагнер, не колеблясь прибегали в своих произведениях к социальным и культурным посланиям.

В литературе верность той же традиции сохранили такие писатели, как Герман Гессе, Жан-Поль Сартр и Эжен Ионеско, однако многие деятели искусств утратили какую-либо связь с обществом в целом. Музыка, живопись, скульптура, даже балет все более обращались внутрь, интровертировались,

в поисках «вечных» законов и вечного смысла. Лучше всего высмеял представление о том, что художник должен адресоваться к обществу в целом, Арнольд Шёнберг. Если это искусство, утверждал он, то оно не для всех, если же оно для всех, то это не искусство. Многие современные композиторы-авангардисты разделяют мнение Шёнберга. Музыка Штокхаузена или Булеза не может быть понятна неподготовленному слушателю; по словам одного из любителей авангардистской музыки, никогда не знаешь, хороша ли пьеса, до тех пор, пока не изучишь ее партитуру. То же самое можно сказать о большинстве художников и скульпторов, чьи работы выставлены в престижных галереях и чьи имена освящены принадлежностью к высшим кругам художнической элиты.

Для художника — в широком смысле слова — все труднее считаться очень хорошим и в то же время пользоваться широкой популярностью. В 1913 году «Весна священная» Стравинского вызвала фурор; в 1991 г. первое исполнение одного авангардистского произведения вызвало интерес лишь у весьма немногочисленных критиков и удостоилось одобрения в узком кругу последователей авангарда. Произведения искусства покупаются из-за их престижной ценности или как способ капиталовложения. Люди посещают картинные галереи, музеи, концерты и оперу по причинам весьма далеким от удовлетворения эстетических потребностей — такие посещения составляют часть образования или являются тем, что соответствует социальным представлениям о «приличиях».

На протяжении большей части XX столетия художники отвергают общество как свою аудиторию, а общество отказывается от «высокого» или «серьезного» искусства как источника наслаждения. Разумеется, великое искусство никогда не приносило наслаждения всем людям, даже в XVIII и XIX столетиях. Но в те времена искусство было достоянием королевских и княжеских дворов и аристократов, составлявших свиту правителей. В наше время гораздо более широкие общественные круги были бы готовы приобщиться ко всем видам искусства, если бы не интровертность ведущих художников, критиков и историков.

Ясно, что такие отношения не следует продолжать в эпоху, когда творческие умы общества должны сосредоточился на жизненно важном выборе и уникальных возможностях. Ведь высокое Искусство дисциплинирует воображение, приводит к новым озарениям в понимании природы человека и социальных отношений и служит путеводной нитью при выборе целей и задач.

Существует, однако, одна неприятная проблема, которая возникает, как только об искусстве говорят, что оно призвано служить нуждам общества. Не нарушает ли подобный подход к искусству его свободу и автономию? Нет ли здесь вмешательства в исключительные прерогативы художника — в его самовыражение через им же выбранную сферу?

Лишь немногие выступили против насильственного порабощения искусства политикой в 50-е годы. «Социалистический реализм», как называлось сталинистское искусство, породил жалкую пропаганду и еще более жалкое искусство. Революционное искусство, будь то в Китае, Африке или Латинской Америке, нанесло ущерб художественной целостности в пользу выдвигаемых на первый план политических мотивов. Искусство на службе политики так же плохо, как искусство на службе прибылей. И хотя на улицах Вены, Лондона, Парижа или Берлина время от времени появляется великолепно выполненный и остроумно задуманный рекламный плакат, в целом коммерческое искусство представляет собой не более чем иллюстрацию. Должны ли художники держаться в стороне от социальных проблем и отстаивать целостность искусства и творчества?

В решающую эпоху 90-х годов этот вопрос приобретает особую остроту. Эксцессов политического искусства, несомненно, следует избегать. Но это не означает, что искусство необходимо отделить от общества и освободить от социальной ответственности. Даже будучи самовыражением художника, искусство апеллирует не только к самому творцу, но и к более широкой публике: передача эстетического опыта есть неотъемлемая часть творческой деятельности человека искусства.

Художник должен быть свободным, спонтанным, творчески активным и в то же время ощущать социальные потребности. Произведения художников учат глаза видеть, уши — слышать, а разум — воспринимать человеческую реальность во всем разнообразии и блеске ее эволюции. Великие художники делают новое привычным, кристаллизуют полуосознанные понятия и способствуют рождению широкого комплекса ценностей и идей. В частности, широкое и глубокое влияние на общество оказывают исполнительские виды искусства. Театр, телевидение и кино могут гальванизировать всеобщее восхищение и вызвать бурные споры. Драматические произведения на сцене и на экране дают толчок новым тенденциям не только в искусстве, но и во всем обществе.