Век Филарета
Шрифт:
Любая новизна и перемена виделась Закревскому угрозою. Он ограничивал строительство в городе новых фабрик, вершил свой суд над купцами и мещанами, безжалостно ссылал в солдаты осмелевших раскольников и не снимал полицейского надзора за московскими славянофилами, предводитель которых богатый и родовитый барин Алексей Хомяков вызывающе не брил бороду и носил зимою мужицкие тулуп и мурмолку. Стоит ли говорить, что и попытки выражения славянофилами своих взглядов в журналах неукоснительно пресекались.
Подобное направление вызывало одобрение Николая Павловича, и осмелевший Закревский потерял чувство меры, увидел себя неким московским царьком. Пришедшие весною 1855 года из Петербурга новости он встретил со смешанными чувствами. Что отставили ненавистного всем Клейнмихеля [48] — прекрасно, что намереваются
48
Что оставили ненавистного всем Клейнмихеля — прекрасно, что намереваются отправить туда же Василия Долгорукова — правильно... — Клейнмихель Пётр Андреевич (1793—1869) — граф, русский государственный деятель. В 1842—1855 гг. главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, руководил постройкой железной дороги Петербург — Москва; уволен за злоупотребления по службе.
49
Долгоруков Василий Андреевич (1804—1868) — князь, русский государственный деятель. С 1853 г. был военным министром, в 1856—1866 гг.— шефом жандармов и главным начальником III Отделения.
Менее твёрдости Закревский являл в личной жизни. Жена его, графиня Аграфена Фёдоровна, уже не была тою «Клеопатрою Невы», которую воспевали Баратынский и Пушкин [50] , однако сохранила очарование красавицы, к чему добавились совсем иные качества — жадность и скупость. Ловкие фабриканты и откупщики, поставщики дров, сена, пеньки, зерна и любой иной продукции знали ход к графине, чьё слово значило в генерал-губернаторской канцелярии не меньше, чем мужнее. Графиня брала ассигнациями, а граф предпочитал округлять свои земельные владения, скупая по «подходящей» цене земли и целые усадьбы в Московской губернии. Снисходительное отношение Николая Павловича ободряло Закревского, но весной 1855 года тонким нюхом царедворца он почувствовал перемену ветра в Зимнем, и это настораживало.
50
Жена его, графиня Аграфена Фёдоровна, уже не была тою «Клеопатрою Невы», которую воспевали Баратынский и Пушкин... — Закревская Аграфена Фёдоровна (урожд. графиня Толстая; 1799—1879), с 1818 г. жена А. А. Закревского, предмет увлечения Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского, А. С. Пушкина. О влюблённости Пушкина в Закревскую существует запись в дневнике А. А. Олениной. Вяземский писал А. И. Тургеневу, что Пушкин «целое лето кружился в вихре петербургской жизни» и воспевал Закревскую. Ей посвящены стихотворения Пушкина (1828): «Портрет» («С своей пылающей душою...»), «Наперсник» («Твоих признаний, жалоб нежных...»), «Счастлив, кто избран своенравно...». Имя Аграфена Пушкин включил в свой так называемый «дон-жуанский список» (1829).
30 августа 1855 года, в день именин нового государя, Закревский устроил, по обыкновению, парадный обед в своём дворце на Тверской. Приглашены были цвет московской аристократии, верхушка чиновничества и духовенства. Все приехали после службы в Чудовом монастыре, и неудивительно, что одной из тем разговоров стала сегодняшняя проповедь митрополита Филарета и он сам.
— Поверите ли, я не узнала владыку — так он постарел за лето. Старец — одно слово! И говорит так тихо, что и в ближнем ряду едва разберёшь, — со сдержанным недовольством говорила хозяйка. Затянутая в корсет, с модной причёской, в веденеповом платье, отделанном аграмантом [51] , и в пелерине из горностая, крытой алым шёлком, блистающая
51
Аграмант — узорочное плетение из цветных шнурков для обшивки женских уборов, одежды, занавесок и пр.
— Что ж вы хотите, ваше сиятельство, ему семьдесят с лишком, — почтительно заметил Андрей Николаевич Муравьев. — И то удивительно, что служит ещё и сохраняет остроту разума. И беседа его нынешняя всё так же чудесна, как и ранее.
Вокруг присевшей на диване графини образовался кружок гостей. Видно было, что разговор о проповеди Филарета мало кого интересовал. Аграфена Фёдоровна из учтивости согласно кивнула на слова Муравьёва, но тут же обратилась с вопросом к молоденькому офицеру с адъютантскими аксельбантами. Слегка кашлянув от смущения, он переспросил:
— Петербургские новости?.. Много о новой форме говорят, ваше сиятельство. Государь распорядился ввести новые мундиры. Цвет тёмно-зелёный, двубортные, в гвардии по восемь пуговиц в ряду... — Офицер замялся, но быстро нашёл новую, более подходящую тему: — Ещё говорят, будто скоро в Мариинском театре возобновят «Даму с камелиями» Дюма-фис!..
Ответом ему было странное молчание. Петербуржец был далёк от высшего света и не знал о давнем романе дочери хозяев, графини Лидии (бывшей замужем за сыном министра иностранных дел Нессельроде), с модным французским литератором Александром Дюма-сыном, которого она бросила ради чиновника отцовской канцелярии князя Дмитрия Друцкого-Соколинского, восьмью годами моложе её. В гостиной генерал-губернатора не принято было говорить о чём-либо, связанном с любвеобильным сердцем графини Лидии.
Тут же среди гостей нашёлся находчивый и рассказал о дивном новом занавесе для Большого театра, в котором заканчивался ремонт после пожара.
По правую сторону от отделанного малахитом и бронзою камина под зеркалом в роскошной раме сидел на Диване величавого вида старик со звёздами на фраке устаревшего покроя и голубой муаровой лентой поверх пикейного жилета, а рядом старушка в старомодном чепце и платье цвета лиловой сирени, воротник, рукава платья и края чепца отделаны были кружевным рюшем. Гости любезно кланялись им, но обходили стороной. Муравьев счёл необходимым остановиться.
— Не скажете ли, ваше сиятельство, что за письмо послали вы к покойному государю? Говорят разное...
— Письмо... — Князь Голицын по-стариковски напрягся, припоминая, и с облегчением вспомнил. — Ах, это... Видите ли, дошли до меня верные известия, что в Симферополе много недужных, за коими нет надлежащего ухода. Я выделил несколько от себя и присоединил к сорока тысячам, завещанным сестрой Анастасией на помощь севастопольским героям. Послал к государыне императрице. Многие посылали. Ведь наш владыка собрал по епархии сто десять тысяч рублей... Вдруг узнаю, что наши добрые намерения вовсе не достигают цели. Крадут! Масса средств расхищается казнокрадами. Приходит ко мне одна севастопольская вдова за помощью... Из её рассказа я многое понял. Вот и написал... Не знаю, успел ли его прочитать покойный государь.
Муравьев откланялся, и старики вновь остались вдвоём.
На диване по другую сторону камина разговор шёл в ином тоне.
— Не сомневайтесь, мадам, я верно знаю, что новая цена заграничного паспорта установлена не в пятьсот, а всего-то в пять рублей!
— Какая радость! Решено: беру мужа, и едем на зиму в Париж!
— Мещёрские и Корсаковы через неделю отправляются туда же.
— Похоже, вся Москва в Париж переселится.
— Отчего ж и не поехать? Цены на овёс и пшеницу казна установила хорошие, доходы есть. Посмотрим Европу и себя ей покажем.
— Знаете ли, господа, какое словцо я услыхал вчера в клубе? Только, увольте, автора не назову! Так вот, нынче все говорят об оттепели, а всем известно, что при оттепели первой на поверхность выходит грязь...
На лицах показались сдержанные улыбки. В этом кругу вслух перемен не одобряли, хотя с готовностью воспользовались большею свободою в путешествиях, разговорах и выпискою французских романов. Большинство пугали слухи о готовящемся втайне государем отнятии крепостных крестьян от их владельцев, но такая тема в губернаторском доме была явно неуместна. Здесь помалкивали даже те, кто с интересом читал ходившие по рукам проекты освобождения помещичьих крестьян от крепостной зависимости.