Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
Шрифт:
В 1949 году в одной из идеологических кампаний того времени Игнатий Бернштейн-Ивич был заклеймен в советской печати как «космополит». Он стал одной из многих жертв государственного антисемитизма в позднюю эпоху параноически больного сталинского режима. Несмотря на явную опасность он готов был и далее хранить архив Мандельштама. Летом, когда Бернштейны отдыхали на даче в Подмосковье, Надежда Мандельштам приезжала к ним из своего очередного провинциального прибежища и привозила с собой новонайденные тексты, а также варианты, восстановленные ею по памяти. Там, за семейным столом Бернштейнов, пополнялся и уточнялся основной корпус мандельштамовских произведений. Это был первый — «конспиративный» — период мандельштамоведения.
Даже после смерти Сталина 5 марта 1953 года Надежда Мандельштам не верила, что ей удастся дожить до публикации сочинений ее мужа. 9 августа 1954 года, назначая своей душеприказчицей Соню, юную дочь И. И. Бернштейна, Надежда Мандельштам сказала: «Она — доживет. Помолчала, раздумывая, и уточнила: — Можетдожить» [432] .
432
Богатырева С. Завещание // Вопросы литературы. 1992. Вып. 2. С. 269. О сохранении мандельштамовского архива семьей Бернштейнов см. также: Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. С. 360–382.
Комиссии по литературному наследию Мандельштама пришлось в течение многих лет вести упорную борьбу с бюрократизмом и тупостью закоренелых сталинистов. Утратив в декабре 1966 года последнюю надежду на публикацию мандельштамовских произведений, Надежда Мандельштам написала «Мое завещание», в котором доверила литературное наследие своего мужа тем, кто сумеет его сохранить и обнародовать [433] . Архив не должен был достаться государству, которое занималось главным образом его изничтожением. В 1972 году, за восемь лет до своей смерти, она нелегально переправила весь архив в Париж, а оттуда, в 1976 году, — в Соединенные Штаты, где он и поныне хранится в рукописном отделе библиотеки Принстонского университета (штат Нью-Джерси).
433
См.: Мандельштам Н.Книга третья. С. 5–16.
Пытаясь сохранить тексты Мандельштама, Надежда Яковлевна в то же время неутомимо хлопотала о его реабилитации. На ее заявление о пересмотре приговора, направленное еще 19 января 1939 года начальнику НКВД Берии, лишь два года спустя поступил ответ — отказ, изложенный суконным канцелярским языком. Сержант государственной безопасности Никиточкин признавал «антисоветскую деятельность Мандельштама» доказанной [434] . Одно из «доказательств» — антисталинское стихотворение — сохраняло свою весомость еще долгие годы после смерти Сталина. 24 августа 1955 года, в эпоху начавшейся «оттепели», Надежда Мандельштам направила в Прокуратуру СССР заявление с просьбой о реабилитации. Но даже после XX Партсъезда в марте 1956 года, на котором Хрущев произнес свою «закрытую речь» о сталинских преступлениях, реабилитация Мандельштама в полном объеме оказалась невозможной. 31 июля 1956 года Верховный Суд СССР сообщил гражданке Мандельштам Н. Я. о «прекращении производством» второго уголовного дела 1938 года («незаконные приезды в Москву»), тогда как приговор по первому делу 1934 года (антисталинское стихотворение!) признавался правомерным. Надежде Мандельштам не суждено было дождаться окончательной реабилитации ее мужа, которая состоялась лишь 28 октября 1987 года — в период горбачевской «гласности». К тому времени Мандельштам уже был известен всему миру как один из самых значительных поэтов XX столетия. Этому способствовали и мемуары Надежды Мандельштам, впервые опубликованные в 1970 году в Нью-Йорке: они послужили могучим импульсом к международному признанию Мандельштама.
434
Полный текст этого постановления см. в кн.: Нерлер П.«С гурьбой и гуртом…» Хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама. С. 80.
Если бы партийные чиновники могли заранее догадаться, как отзовутся в будущем эти мемуары в самиздатском подполье, в диссидентских кругах, а также на Западе, они вряд ли позволили бы Надежде Мандельштам в 1964 году возвратиться в Москву — спустя два с половиной десятилетия ее непрерывных скитаний по просторам советской империи. Сперва ее приютили Шкловские, затем, в 1965 году, она получает однокомнатную квартиру в районе под названием «Черемушки» по адресу: Большая Черемушкинская, 14, корпус 1, квартира 4. Мандельштам вполне оценил бы этот адрес! Черемуха в его поэзии обладает особым очарованием: в стихах 1918 года («Что поют часы-кузнечик…»), в «цыганском» стихотворении 1925 года, в воронежском стихотворении, написанном 4 мая 1937 года, и других:
Что на крыше дождь бормочет — Это черный шелк горит, Но черемуха услышит И на дне морском простит (I, 134). Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете (II, 56). На меня нацелилась груша да черемуха, Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха (III, 137).Итак, вдове поэта удается, наконец, обосноваться в Москве; но никто и ничто не может
435
Бродский И.Сочинения. Т. 5. С. 113.
436
Там же.
Надежда Мандельштам в Пскове (1964).
Работа над «Воспоминаниями»
То, что книга оказалась значительной и в художественном отношении, усиливало ее действенность. Надежда Мандельштам обладала характерным стилем; она умела писать сжато, найти говорящую деталь и меткую ассоциацию. Чужие окурки в пепельнице: их намеренно — для устрашения — оставили те, кто рылся в ящиках стола, пока хозяев не было дома. Сотрудник ОГПУ: при обыске он умиленно разглядывает книги и неустанно предлагает своим жертвам леденцы в жестяной коробочке. Эту книгу лихорадочно читали и переписывали по ночам. Она циркулировала в самиздате, лишая сна многих читателей, которые шли на риск ради глотка свободы и готовы были поплатиться за свое ночное чтение.
Когда в 1972 году в Париже появился второй том воспоминаний (по-немецки он вышел в 1975 году в сильно сокращенном виде под заголовком «Бесслезное поколение»), в московских интеллигентских кругах поднялся невероятный шум. Уже в первом томе, где обличался насильственный советский режим, звучали обвинения в адрес той части интеллигенции, которая безвольно приспособилась к тоталитарному режиму, стала его прислужницей и даже сообщницей. Во втором же томе Надежда Мандельштам то и дело высказывала подозрения в отношении отдельных людей, переживших сталинскую эпоху, и сводила с ними счеты. Она не только присвоила себе право судить — она стала мстить. Одни не могли ей этого простить, других же восхищала именно стойкая непримиримость этой воинствующей старой женщины. Андрей Синявский, который с 1973 года жил эмигрантом в Париже, вдали от московской кутерьмы, обратил внимание на то, что Надежда Мандельштам видит мир сквозь черную дыру той общей могилы в дальневосточном пересыльном лагере, куда бросили обнаженное тело ее мужа с деревянной биркой на ноге [437] . А Иосиф Бродский в своем некрологе о Надежде Мандельштам (1981) пишет о ее «потребности в справедливости» и «страсти к правосудию». Многим, однако, казалось, что она зашла слишком далеко, и они «кинулись по дачам и заперлись там, чтобы срочно отстучать собственные антивоспоминания» [438] .
437
Интервью А. Д. Синявского в документальном фильме Франка Диаманда о Надежде Мандельштам, снятом голландским телевидением в 1973 г.; немецкая версия — 1986 г.
438
Бродский И.Сочинения. Т. 5. С. 111.
Книга ее воспоминаний, изданная в 1970 году, молниеносно принесла ей мировую известность. В 1973 году группе голландских тележурналистов удалось склонить ее к участию в телеинтервью. Это, по-видимому, единственная пленка, запечатлевшая Надежду Мандельштам. Она дала согласие на съемку с одной оговоркой — демонстрировать отснятое интервью лишь после ее смерти. Как и прежде, она испытывала страх: когда ее воспоминания вышли в свет, пристальное внимание к ней со стороны КГБ усилилось. Семидесятитрехлетняя женщина лежит на диване, курит папиросу и по-английски, с невероятным русским акцентом, описывает одиночество и отчуждение Мандельштама в ту страшную пору: «Он был окружен врагами». Или: «Он был из другого теста».
Кроме того, она вспоминает о тесных любовных отношениях, что соединяли ее с поэтом: «Мы были началом сексуальной революции. Нам нечего было терять». Говорит, что в дневное время они часто ссорились, зато их любовные ночи были хороши. Она говорит об этом с характерной для нее прямотой — ведь и теперь ей нечего терять. Старая женщина все еще воодушевлена своей удачливой, счастливой супружеской жизнью. Она давно уже перестала быть обычной писательской вдовой. Для диссидентов шестидесятых и семидесятых годов она становится культовой фигурой, бесстыжей святой, вещающей о своей выстраданной правде. Ее интеллектуальная зоркость, насмешливость, бескомпромиссность — все это побуждало относиться к ней с восхищением, но также — с опаской.