Век перевода. Выпуск первый (2005)

Витковский Евгений Владимирович

СТЕЙН МЕРЕН (р. 1935)

***

Я держу в ладонях твое лицо как ты удерживаешь сердце мое своею нежностью как все вещи в мире держат что-то еще и обретают в чем-то поддержку Как море поднимает камень со дна и к берегу выносит как деревья держат плоды к приходу осени как шар земной удержан тяготеньем в мирозданье Так что-то держит нас обоих и наверх нас поднимает где тайна на ладони держит тайну

ГЕРАКЛИТ

Прислушайся. Мне стал невыносим любой Из способов мышления. Как маятник над бездной, Раскачивается мысль в моем сознанье. Всё повторится. Всё исчезнет — чтобы вновь возникнуть. Все эти храмы — миражи, не больше. История — разбитая купель, и если к ней склониться, различишь на дне ее — страх смерти. Изменчивы, как дым, мы невесомей света — но принадлежим земле и мраку. И я учу, отчетливо и ясно, — так учит смерть. Ученье таково: мы — порожденье космоса. За элементом элемент, мы — только буквы, знаки языка, часть текста, что говорит с последней ясностью: смертельной простотой. И человек —

играющий ребенок. Божественная искра, осколок звездной катастрофы, горит в его груди — гаснущий огонь вселенной, что стремится к смерти. На перекрестке всех времен и всех путей, окружены огнями… Над поверхностью вод проносится ветер — воплощение грез воды, на ветру трепещет пламя — воплощение грез ветра, из пламени рождается земля — воплощение грез пламени, по земле бегут потоки вод — воплощение грез земли. А пониманье — лишь осколок света, отблеск звезды погибшей. И когда ты ищешь меру всему, что есть, — блуждаешь в миражах, что возникают из твоих противоречий, дыханья жизни и дыханья смерти, из ускользающей мечты… Но есть и вечность. Вы говорите, я пою хвалу войне? О нет. Но мне известна горечь мира. Звездный огонь и молнии удар способны обратить кусок руды в сиянье стали, блеск клинка. Деревья на ветру поют. Философ познает песни смысл. Так боль дает побег. Охваченная пламенем конюшня, и лошади, привязанные в стойле: сознанье наше. Осознанье боли. Я обозрел всё: землю, ветер, воды, — и вдаль направил взгляд, чтобы увидеть, наконец, что этот мир, стремящийся порвать иллюзию, — не более, чем тень: и станет прахом, пеплом от костра, покуда ждет Неведомого Бога.

ПОЛ-ХЕЛЬГЕ ХАУГЕН (р. 1945)

(В НОВОМ ГОРОДКЕ)

всего-то надо было — лишь знак потому-то и по сей день верю — есть еще жизнь и надежда: всплеск тепла у приоткрытой двери когда входят в дом или выходят

(В ГОРОДЕ С ПОЛУМИЛЛИОННЫМ НАСЕЛЕНИЕМ)

встречаем друг друга на улицах из года в год, — годы плывут над асфальтом сколько их уже: два? или десять? шелестом вторящих ветру проплывая в пыли или по-над талым весенним снегом мы проходим — не мимо а сквозь, сквозь друг друга сквозь немоту этой кристально ясной холодной воды

ЮН ФОССЕ (р. 1959)

***

облака белы псина — лает, лает белые тропинки псина — цветом рыжа морда — в белых пятнах псина себе лает небеса синеют облака плывут белые по небу есть и посерее, есть — черны, как тучи а тропинки белы

ЭВА-СТИНА БЮГМЕСТАР (р. 1967)

***

Божий дар не высветлит сердце, — только облик твой — так истончится, что проглядывать станет кусок плоти, тот, который — будто в лихорадке бьется, и нет ему покоя. А по берегу гуляет ветер, ветер сильный, что сердца смягчает, и глаза от ветра — слезятся.

***

Когда-то ты скользила по волне… Куда — не вспомнить… Память волн осталась. Брошенная лодка на незнакомом берегу. Час ночной покоя для странников: деревья замерли и камни — в ожиданье.

Александра Петрова^{30}

УИЛЬЯМ ДАНБАР (ок.1460–1530)

СТИХИ О ЖИЗНИ ПРИ ДВОРЕ

[Послание королю]

О Господи, пошли мне сил! Мне белый свет уже не мил, Извелся я от злых страданий, Любовь и радость позабыл: Терзает боль в пустом кармане. Стихи начну ли сочинять — Не знаю даже, как начать, Нет слов, и голова в тумане, И падает из рук тетрадь. Ох, как свербит в пустом кармане! Бывало, я плясал и пел И веселился как хотел, Не знал тоски и воздыханий. А ныне слезы мой удел От страшной пустоты в кармане. Тот, у кого набит карман, С утра пораньше сыт и пьян. А я бегу таких компаний — Я, мол, пощусь, — каков обман! Ох, горюшко в пустом кармане! Что за карманы у меня! В них деньги не живут и дня — Бегут, как черти от литаний. Мелькнут, укатятся, звеня, — И снова пустота в кармане. Я размышляю день и ночь: Какой бы лекарь мог помочь, Где капель взять и растираний, Чтоб эту немочь превозмочь, Засевшую в пустом кармане? Вы, государь, тот врач благой, Кому недуг поддастся мой, У вас в руках предмет желаний — Лекарство от болезни злой, От пустоты в моем кармане.

[Жалоба королеве на хранителя ее гардероба Джеймса Дога, который, вопреки королевскому распоряжению, отказался выдать Данбару камзол]

Пожалованный получить камзол, Пришел я смиренно, не чуя зол, Но Дога уговорить не смог. Презлющая псина этот Дог! Не видеть Вашего мне даянья — Свирепый страж хранит одеянья, Он не пустил меня на порог. Презлющая псина этот Дог! При мне приказ был и Ваша печать, — Он же лаять давай и рычать. Пустился я в бегство, не чуя ног. Презлющая псина этот Дог! Еще бы немного, и мне пропасть — На меня, как на зайца, оскалил он пасть. Как волкодав, силен и жесток, Презлющая псина этот Дог! От кого б гардероб Ваш он не устерег? И султан турецкий, и Гог-Магог От него побежали бы наутек — Презлющая псина этот Дог! Зачем же страшилище это в чести? Не лучше ль болонку Вам завести? Свирепость

такая — большой порок. Презлющая псина этот Дог!

[На того же Джеймса Дога, когда он угодил Данбару]

Вас, государыня, молю За друга, коего люблю, Кто ваши платья чистит щеткой. Наш Дог не дог, он агнец кроткий. Коль я в стихах его задел, Обидеть, право, не хотел — Так, пошутил прямой наводкой. Какой он дог, он агнец кроткий! В порядке Ваши сундуки, Подать, принять ему с руки, Поздравлю Вас с такой находкой. Не дог он вовсе, агнец кроткий. Всегда покорен он жене, Себя позволив по спине Лупить сапожною колодкой. Какой он дог, он агнец кроткий! Ему супруга дорога, Он носит с гордостью рога. (А я б такую бабу — плеткой!) Не дог он вовсе, агнец кроткий. Пусть небеса его хранят, Пусть принцы милостью дарят, Пусть мир пребудет с ним, сироткой. Ведь он не дог, он агнец кроткий.

РОБЕРТ ФЕРГЮССОН (1750–1774)

ОТ ДЖ. С. МИСТЕРУ РОБЕРТУ ФЕРГЮССОНУ

Не Аллан ли из гроба встал — Поэт, что некогда блистал, Что среди нашего взрастал Чертополоха? Нет, это Роберт засвистал, И ведь неплохо! По нраву мне, приятель, твой Напев веселый и живой! Тебе дан норов боевой И дар поэта, — Сам англичашка чумовой Признает это. В Эдине был я, когда там Шел несусветный тарарам: Монарха полагалось нам Справлять рожденье. Был прав ты, сей воспев бедлам Без снисхожденья. Пусть наша Скоттия сполна Тебе даст всё, что дать вольна, Всё, что в полях растит она, Пусть будет в миске! (Поэту ведь еда нужна И вдоволь виски.) Но ты, небось, не ставишь в грош Земные блага, и негож Тебе мой тост — ведь ты поешь В мечтах о славе. Ты лавров требуешь и ждешь? В своем ты праве. Ведь песнь твоя всегда звонка, Легка задорная строка, От отрока до старика Всегда и все мы Твердим, сойдясь у камелька, Твои поэмы. Когда придется мне опять Зимой в Эдине побывать, Мы станем пить да наливать С тобою вместе И свежих устриц поедать — Всё честь по чести! А коль тебя, наоборот, Судьба в наш Бервик занесет, Поэта берег Твида ждет, А также рыбка — Лосось наш, коего народ Здесь любит шибко. А как пойдут с парнями в пляс Девчонки наши напоказ, Ты оторвать не сможешь глаз От милых лиц их — Таких красоток, как у нас Нет и в столицах! Как станут юбками мести, Грудями белыми трясти, Ногами кренделя плести, Вертясь с поклоном! Чепцы вот только, уж прости, — На страх воронам. Я сам стихов не шлю в печать, Хотя не прочь бы и начать, Тебе ж никак нельзя молчать, — Моя бы воля, Я день и ночь готов ворчать: Пиши поболе! А я не крикну Музе: «стой!», Неприхотливый, холостой, Не жажду роскоши пустой — Ведь я не барин. Поэт в душе я, но простой Шотландский парень.

УИЛЬЯМ ТОПАЗ МАКГОНАГОЛЛ (1825 или 1830–1902)

ОБ ОДНОМ ПРИКЛЮЧЕНИИ КОРОЛЯ ИАКОВА ПЯТОГО ШОТЛАНДСКОГО

Король наш Джеймс Пятый любил гулять переодетый, И однажды вышел неприятный сурприз через это. У Креймондского моста на него напали цыгане в количестве пяти штук, И королю пришлось отбиваться, не выпуская меча из рук. А поблизости случилось быть одному бедняку, Который молотил зерно на току, И, увидев, что пятеро на одного напали, Он бросился на них, размахивая цепом, и цыгане в страхе бежали. И он сказал королю: «Ну как, целы, ваша милость? У вас лицо в крови, надо, чтоб вы умылись. Эти цыгане — сущие отщепенцы. Пошли в сарай, я вам солью и дам полотенце». Король, видя, что это человек порядочный и не плут, Умылся и сказал: «Любезный, как тебя зовут?» И тот ответил: «Сударь, Джон Ховисон мое имя, Я работник на Брейхедской ферме, кормлюсь трудами своими». «Проводи-ка меня до Эдинбурга, нашей столицы, Ибо я хорошим самочувствием не могу похвалиться. А если у тебя есть какое желание, Исполнить его я даю обещание». Джон сказал: «Я желаю, любезный гость, Получить Брейхедскую ферму в собственность. Но поведайте мне, кто вы такой будете и отколь?» «Я хозяин Баллингифа, — ответил король. — Явись во дворец в ближайшее воскресенье. Чтоб за свой благородный поступок получить награжденье. И не сумневайся, я сдержу уговор, А ты заодно повидаешь королевский двор». В воскресенье Джон нарядился как мог, Явился в столицу на дворцовый порог И спросил хозяина Баллингифа, на что его сразу Допустили войти согласно приказу. И тут Джона радость охватила всего, Когда он увидел своего знакомого, А тот взял его под руку и повел по покоям богатым, Как будто Джон был его родным братом. «А хочешь, — король говорит, — увидеть короля Иакова?» «Как не хотеть, да ведь много народу всякого Расхаживает тут во дворце, А кто из них король, не написано на лице». «Узнать короля, — сказал король, — ни один простак не преминет, Потому как все обнажат головы, а король своей шляпы не снимет». И он привел Джона в парадную залу, Где толпились всякие герцоги, бароны и адмиралы. Джон в смущении по сторонам озирался, Потому что увидеть короля и хотел, и боялся, И вдруг заметил, что все сняли шляпы, и только его спутник не обнажил головы, И радостно закричал: «Ой, так это же вы!» А король сказал: «Джон, Брейхедская ферма — твоя, С уговором, что ежели еще когда забреду туда я, Ты снова подашь мне умыться, как встарь». И Джон ответил: «С превеликой радостью, государь».