Век перевода. Выпуск первый (2005)

Витковский Евгений Владимирович

МАРШ МЕРТВЫХ

Вот конец войне жестокой — как победы сладок миг! Мы сквозь слезы победителей встречали. В пурпур улицы оделись, наш триумф был так велик! Гром литавров — и не место для печали. Крыши скрыты морем флагов, блеск мундиров и наград, Колокольный звон гремел под облаками. Шли солдаты Королевы на торжественный парад, Мы гордились победившими войсками. Вдруг стемнело, тень упала — так зловеща и мрачна, Вмиг колокола затихли, смолкло эхо. И как тряпки сникли флаги, их накрыла пелена, Молча ждали — людям стало не до смеха. Небо всё темнело, ветер гнал обрывки серых туч, Сердце сжал нам страх, и глас раздался рядом: «Пусть оденут город в траур, будет флагов цвет гнетущ, Войско Мертвых к нам сюда идет парадом». Он всё ближе, ближе, ближе, тот ужасный, жалкий строй — Память прежней грозной воинской гордыни. В шрамах трупы: кровь и струпы, а из ран сочится гной, Взгляд

пустой пропитан горечью полыни. Пена на губах иссохших, в муке изогнулась бровь! Так шагали полусгнившие колонны: Ноги хрупки, рук обрубки, всё смешалось — грязь и кровь, Долетают заунывной песни стоны! «Мертвых бросили средь вельда, но мы, вражеский окоп В этот день оставив, прошагали мили. Под Магерсфонтейном пали, в Коленсо, у Спион-Коп, Ваш триумф ценою крови оплатили. Вы должны нам, а в награду — лишь могила наш удел? Получить свой долг мы к вам пришли в надежде. Славьте нас теперь за муки, боль и доблесть ратных дел, Как не чествовали никого вы прежде». Лица в страхе леденели, к нёбу прилипал язык, И мутился ум, таким речам внимая. С ужасом взирали люди на погибших горемык, И захлестывала нас тоска немая! Как оболган их приходом самый первый мирный день! губ кривых оскал и в трупных пятнах лица. За шеренгами шеренги всё тянулись, словно тень. Вдруг я понял — мне кошмар весь этот снится. В пурпур улицы оделись, наш триумф был так велик! Между крышами и небом флаги рдели. Город словно обезумел; точно мальчик, пел старик: В небе радостно колокола гудели. Свет, веселье, но порою всё ж мелькнет в глазах тоска. И когда живого чествуем героя, — Милосердный Бог, пусть помнят все грядущие века Марш бойцов, что не вернулись с поля боя.

СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ

На кладбище в любви слились Мы с Мэй во тьме кромешной И на могиле предались Утехам страсти грешной. Женитьбы нашей близок час — Бранить нас нет причины… Запретный слаще нам экстаз, Чем брачные перины. Средь страстных вздохов и утех, Прильнув к губам губами, Не мог не думать я о тех, Кто мирно спит под нами. Бедняги! Долг вас чтить велит, Нам ваша милость — в радость. Надеемся, не возмутит Вас, мертвых, жизни сладость. Когда уйду я в мир иной, В могилу землю бросят. Пусть часто клятвы надо мной Влюбленные приносят. Обет услышав, я сердит На них не буду, верно: Любовь жизнь новую родит — Я рад тому безмерно.

ЭЛЬДОРАДО

Я врыл палатку под сосной На травяном холме, В рудник вгрызался в летний зной, Отчаялся к зиме. Мне снился прочный капитал И самородки в ряд; Увы, под носом клад лежал, Как люди говорят. Решив, что дело мне во вред, Я клял мечту свою. Решив, что золотишко — бред, Всё бросил — и адью. На холм тот швед пришел потом И ковырнул киркой: Нашел богатство под кустом, — Нрав у судьбы такой. От тех богатств хранит нас Бог, Что голову кружат. Он закутил, он занемог И провалился в ад. Вожу, немного потужив, Я грузовик с мукой. Швед помер, я покуда жив, — Нрав у судьбы такой.

ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Коль случай нас с тобой сведет, Уверен, что меня Не примешь точно ты в расчет, Пройдешь как мимо пня. В лицо не взглянешь никогда — Нет дела до калек, Ведь я — безликий, как орда, — Обычный человек. Не ты ль работаешь, как вол, И спишь с женой потом, Чтоб для детей накрыт был стол И был уютным дом? В тебе всё те же есть черты — Всего лишь имярек… Сдается, парень, что и ты — Обычный человек. Нас не представят к орденам, Работа — наш кумир. Но парни, что подобны нам, Вращают этот мир. Надежный курс даем судьбой, И с нами Бог навек. Прочь шляпу — Сила пред тобой: ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Майя Цесарская^{37}

АТТИЛА ЙОЖЕФ (1905–1937)

ОДА

1

Сел у скалы, на слепящем сколе. Юным, южным, чуть повеяло летним ветром, будто добрым ужином. Приучаю сердце — наверно, не так уж трудно — к тишине; приманиваю мотив непрошедшего, уронив голову, руку. Вглядываюсь в гриву гор, и каждый лист, скол, блик —

отсветом твоих скул. Вижу, на целом свете ни души; тропка, ветер юбку твою вздул. Вижу, как в путанице ломких тонких веток выбился локон, как дрогнули груди, мягко-мягко, и снова, снова всё сначала, и Синва-речка по камешкам, круглым, белым зажурчала смехом на зубах русалочьих.

2

Люблю, о, до чего люблю я тебя, сумевшую звучать заставить лгущую впустую сердца глубинную печаль и твердь земную. Тебя, что в тишь самим собой взбешенным потоком прочь от меня бежишь, а я реву и рвусь с вершин своих по склонам, вблизи тебя, такой далекой, бью об землю и об небо, как люблю тебя, родная мачеха моя!

3

Люблю тебя, как ребенок маму, как глубь свою молчаливые ямы, как любят свет безлюдные храмы, как огонь — душа и как покой — тело! Люблю, как смертные жизни рады, любят, покуда не отлетела. Каждое движенье, улыбку, слово вбираю, как земля упавший предмет. Как кислотой в металл, в основу души втравливаю снова и снова все изгибы очертанья родного, и нет в ней сущего, где тебя нет. Минуты со стрекотом мчатся, минуют, а ты в ушах притаилась немо, одна звезда сменяет другую, а ты в глазах стоишь и застишь небо. Стынет во рту, как в пещере тишь, вкус твой, чуть-чуть вея, а на чашке рука белеет, и видно жилки-трещинки, пока глядишь.

4

Что же тогда за материя сам я, раз взгляд твой резцом ее формует? Какая душа, какое пламя, неописуемое словами чудо, раз, сквозь ничто-туман бросаясь, по склонам плоти твоей брожу я? Раз, как глагол в просветленный разум, в тайны твои проникаю разом!.. Где крови кругами, в немолчной дрожи куст розы вновь и вновь трепещет, чтоб на нежной коже щеки твоей распуститься в любовь, плоду ее колыбель готовя. Где желудка почва простая чутко сплетает и расплетает нити и узелки по краю, соков узорами растекаясь, корни и крону легких питая, чтоб гимн себе своими устами шептала листва густая. Где радостно по туннелям вечным преображается и хлопочет жизнь-материя трактом кишечным, шлаки купая в гейзерах почек! Где холмы вздымаются сами, звезды вздрагивают и угасают где шахты к небу провалы щерят несчетные копошатся звери мошкара и ветра, где жестокость беспечна, добра, солнце светит кромешной мгле, не познавшей себя земле, вечности до утра.

5

Спекшимися от крика сгустками крови слово за словом падает пред тобою. Суть — заика, лишь закону не прекословит. Всё. Поздно: потроха, что заново их день ото дня выдыхают в стих, к немоте готовы. И всё же, и всё же — к тебе, в миллионах отысканной, взывают еще, к единственной: о живое ложе, зыбка, могила, мира дороже, прими такого!.. (Светает; о, как высока высь! Тьма света — не пережечь его. Как больно глазам, куда ни ткнись. Видать, погиб, делать нечего. Всё. Откуда-то сверху сердце бьет, мечется.)

6 (сбоку-песенка)

(Мчится поезд, ворожит на ходу: может, я тебя сегодня найду, может, схлынет разом краска с лица, может, кликнешь тихонько с крыльца: Я воды согрела, полью тебе! На, утрись скорей, вот рушник тебе! Сядь, поешь, я мяса сварила! Ляг, я нам вдвоем постелила!)

ДЕЖЕ КОСТОЛАНИ (1885–1936)

НОЧАМИ, ПОКА ТЫ СПИШЬ

Ночами я пугаюсь, вдруг поймав твое дыханье: что ж люблю я так? Вот этот жалкий поршень, автоклав, прерывисто сопящий пшик, пустяк? Прислушиваюсь, как ворует жизнь живой паровичок — из ничего. Да что ж со мною станет, окажись, что Бог, играя, выронил его? Случайность, непонятный механизм в скорлупке глупой — жизнь моя сама; замедли ход, рвани ли, захлебнись — в Дунае утоплюсь, сойду с ума. На что же я надеялся, дурак? Картежник-мот и тот в сто раз умней или беглец с сокровищем своим, доверившийся прихоти морей. То на колени плюхнусь, то вскочу, то жар, то дрожь берет, и я тревожно, как трус последний, жалобно шепчу: «О, осторожно»…