Век Просвещения
Шрифт:
Но к крайнему сожалению и гневу Нашему, слышим Мы, что в то самое время, когда победа совсем на нашей стороне была, и неприятель, пораженный, в великом смятении бежал, некоторыми своевольными и не наказанными, но мучительнейшей смерти достойными солдатами не токмо голос к отступлению назад подан был, но число сих своевольников так умножилось, что они, отступая, неминуемо и многих других, в твердости еще пребывавших, в бег с собою привлекли, командирам ослушны явились и в то время за мерзкое пьянство принялись, когда их долг, присяга и любовь к отечеству кровь свою проливать обязывала.
Велик и праведен Наш гнев, когда мы только об сем ослушании рассуждаем, оный еще гораздо большим становится, когда притом все
Соболезнуем мы матерне о сих храбрых и достойных сынах отечества, конечно увенчанных уже в Царствии Небесном за их ненарушимую верность, но те, кои хотя и неумышленно виновны их кончины, долженствуют болеть и тужить о потерянии своих собратьев и о праведном и неизбежном наказании Господнем, ежели новыми делами отличного к государю своему и отечеству усердия и непоколебимой твердости, прошедшего не загладят, и долженствуют вечно стыдиться и внутренно страдать, коли при первом же случае не докажут, что буде погрешение их и ослушание могло быть несколько однажды вредно, то вдругорядь храбрость их, повелением начальников предводительствуемая, – неприятелю станет несравнимо вредительнее. О благословении же Божьем и помощи Божией меньше сомневаться надлежит, ибо безмерное Его благоутробие ожидает токмо раскаяния, а помогающая всесильная Его десница алчет лишь ревностно и мужественно сражающихся, дабы явить дело Его величия.
Мы не упоминаем здесь точно имена тех, кои гнев Наш заслужили; но сие для того, что их теперь на сей раз всемилостивейше прощаем в твердом ожидании, что каждый согрешение свое уже признает, искренне раскаивается и решительно предприял или кровью своею его омыть, или мужеством и примерною верностью и безмольным начальству послушанием, превышаясь над пороком, удостоиться равной от Нас милости, благословения и похвалы».
15. Особый отряд (почерк снова успокаивается)
Я знал, что кампания третьего года войны станет решающей. Тому было сразу несколько верных признаков. Во-первых, наши зимние квартиры располагались на неприятельской территории, пусть прямо на границе. В любом случае было очевидно, что противник не в состоянии нанести нам ущерб и не может свободно действовать в тех самых землях, из-за которых разгорелась война. Во-вторых, нас стали лучше кормить и выдали новую форму, включая ремни и портупеи. Даже лошадиные упряжи удалось обновить – для наших лазаретов это был предмет первостатейной важности. Копились и другие новости. Так, вместе с гигантским обозом, до предела загруженным разнообразной амуницией, из тыла пришли двадцать четыре пушки – с пылу, с жару, еще не утратившие тускло-матовую свежесть заводского железа.
В целом, к весне наша армия выглядела настолько обновленной, что, как ухмыляясь поговаривали интендантские остряки, казалось ненужным бросать ее в действие – противник должен был сдаться при одном только виде войск Восточного Рейха. В этой шутке, как я потом понял, таилась немалая доля истины. Но пока что со всех сторон неслись слухи о скором совместном наступлении союзных держав, устоять перед которым король не мог. Ведь не разорваться ему на три части.
Мы уже хорошо знали, что только под командой своего суверена прусская армия сражается на необычный, непредсказуемый манер, доставивший нашим полководцам
К середине весны слухи о координации действий с союзниками подтвердились, правда, самым неожиданным образом. Стало известно, что значительный отряд нашей армии, по преимуществу, конечно, конный, будет отправлен на помощь русским. По рассказам очевидцев, такого никогда не бывало, даже во время давней войны с турками, которую империя вела в союзе еще с прошлой русской царицей. Эта история меня заинтересовала – я понял, что крайне мало знаю о делах и государственных отношениях, господствующих в тех краях. Я начал расспрашивать сослуживцев, особенно старых солдат, которые радовались лишней понюшке табаку и возможности поговорить с «дохтуром». Турецкая война случилась еще до первой войны за Силезию, двадцать лет назад. Началась она, вроде бы, очень благоприятно для австрийского оружия, и почти все слышанные мной байки относились к первым столкновениям с оттоманами, неизменно терпевшими поражения от тирольской пехоты и хорватской конницы.
Однако на более детальные расспросы о мне отвечали неохотно, и я пришел к выводу, что все закончилось без фанфар и триумфов. Оставалось, впрочем, неясно, не были ли в этом виновны русские, подорвавшие союзные успехи посредством поражения или предательства. Поскольку никто об том не упоминал, я заключил: нет, не виновны. Хотя подробности случившегося для меня по-прежнему оставались загадочными.
Сейчас же было очевидно, что помимо сикурса собственно военного, союзникам требуется поддержка, скажем так, политического характера. Боевые действия велись на территории самой Пруссии, и для получения фуража и провианта было необходимо заручиться если не приязнью, то хотя бы сдержанным нейтралитетом местного населения – здесь офицеры, да и солдаты нашей армии оказывались незаменимыми посредниками для русских и их азиатских данников, совершенно несведущих в языках Европы. Приказ по армии был выдержан в самых благожелательных тонах и несколько раз упоминал о проявленной в тяжелых боях стойкости и доблести войска ее величества санкт-петербургской императрицы, верно выполняющей союзнический долг по отношению к войску опять-таки ее величества императрицы, только уже венской. Оставалось только дополнить русскую храбрость интеллектом австрийского поводыря.
На удивление, формирование ударного кавалерийского отряда опять столкнулось с большими трудностями. Поначалу я никак не мог уяснить, в чем дело, а ведь шел уже третий год моей военной карьеры. Непрерывно проводились интенсивные штабные совещания, туда-сюда метались вестовые, моего командира, начальника полкового госпиталя, все время вызывали наверх, и он возвращался с этих визитов с тревогой на посеревшем лице и осторожно, словно рану, промокал потную лысину, объявляя нам об очередной порции экстренных распоряжений. Но ничего не происходило.
Постепенно я понял, что трогаться с места никто не хотел, может быть, кроме одного-единственного человека, поставленного во главе этой чрезвычайной экспедиции. Командиры всех прикомандированных к нему частей – больших и малых, отборных и регулярных – жаловались на неполную комплектацию и заявляли о невозможности выступить в срок. Офицеры, как один, хотели ускользнуть от чести встать плечом к плечу с «восточными братьями по оружию», представлявшейся им весьма сомнительной. О солдатах и говорить нечего: те же ветераны, что рассказывали мне о турецкой и силезской войнах, чертыхались и клялись, что скорее дезертируют, чем пойдут в одном строю с русскими оборванцами и еще с таким командиром.